Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Сиги-Кутук как золотоносный песок промывал множество сведений о Джамухе, получаемых от людей, когда-либо соприкасавшихся с гур ханом, – он искал блестки истины почище ревностного старателя. Вот и Аргаса он вызвал из дальней степи в надежде получить от него сведения, которые могли бы склонить чашу весов правосудия в ту или иную сторону, к жизни или смерти подследственного.

Прежде чем войти в сурт Сиги-Кутука, требовалось пройти через окуривание пахучими травами, а на пороге – сесть задом наперед на конский череп и произнести: «Клянусь говорить истинную правду. Ничего не утаю и не прибавлю из того, чего никогда не было!»

Аргас прошел через обряд – скрывать ему было нечего, и когда нырнул во тьму сурта, то при свете жирников увидел смутно краснеющее лицо Сиги-Кутука, а за ним, одетый в золоченые сукна и шелк, виднелся некто, напоминающий Джаргытая, отца Джэлмэ и Сюбетея. «И великий кузнец здесь!» – мелькнуло в мыслях Аргаса, и ему стало не по себе, словно уличенному в низости.

– Сколько тебе лет? – прозвучал вопрос.

– Шестьдесят три! – с некоторым удивлением в голосе ответил Аргас. «Это они хотят знать: в своем ли я уме!» – объяснял он себе.

– Где впервые встретился с Джамухой?

– На войне с мэркитами, великий тойон. Мы их победили!

– Какой у тебя был чин?

– Никаких чинов еще не было! – продолжал доказывать свое здравомыслие Аргас. – Их еще не учреждали, – он прилежно убеждал своих дознавателей в незамутненности своей памяти. «Кто-то наклепал Сиги-Кутуку, что я сошел с ума, женившись на молодой!» – Я, как сейчас помню, командовал охранным арбаном, ездил порученцем – мне той осенью пошел тридцать первый год…

– Что ты думал о Джамухе?

– Я? – растерялся Аргас. – Когда думать? Разве он девушка?

– Я спрашиваю – ты отвечаешь! Каким ты видел его?

– Я видел веселого, приветливого, достойного уважения молодого предводителя. Он любил петь, умел рассказать старину, был удачлив на облавной охоте… Я в своем уме и все помню! Однажды на него пошел вепрь…

– Остановись, Аргас! Вепрь пошел, а ты остановись и отвечай: ты был вместе с Джамухой в сражении на Далан-Балджи?

– А как же? Я…

Сиги-Кутук начал терять свою хваленую выдержку:

– Не спрашивай меня ни о чем, старик! Здесь спрашиваю я, а ты – отвечаешь: да или нет! Все! Разве ты не знаешь, что сказал мой державный брат? Он сказал: «Сиги-Кутук! Теперь, когда я только что утвердил за собою все народы, будь моими ушами и очами. Никто да не противится тому, что ты скажешь. Тебе поручаю судить и карать по делам воровства и обманов: кто заслужит смерть – того казни смертью, кто заслужит наказание – с того взыскивай, дела по разделу имения у народа ты решай, решенные дела записывай, дабы другие не изменяли». Понятно?

Но на Аргаса будто морок напал – упрям был старик, отвечая снова вопросом на вопрос:

– Чего ж не понять? Ты грамоту знаешь, письму обучен… Пиши!

– Ух-се-о-о! – изумился Сиги-Кутук, округляя смеющиеся глаза. – Ну, Аргас! Не помнил бы я, как ты меня спас – отправил бы тебя вожаком в баранье стадо! До чего ж ты упрям, а! – повернулся он к старому кузнецу, шепча тому на ухо какие-то слова.

Послышался шуршащий, как ход змеи, голос кузнеца, и Аргас стал послушным.

– Ты слышал приказ Джамухи о том, чтоб сварить детей тойонов рода Чонос в семидесяти котлах?

– Слышал.

– Видел?

– Видел.

– Что ты об этом думаешь?

– Мир не знал дотоле подобного зверства.

– Почему Джамуха совершил этот тяжкий грех?

– Когда гур хан в ярости, он как бы впадает в безумие…

– Ну вот, – сказал Сиги-Кутук, ласково глядя на Аргаса. – Коротко и ясно. Иди, Аргас…

Седлая коня, старый воин с душевной теплотой думал, что чин не испортил Сиги-Кутука; что владеющий великим просветлением Чингисхан не зря пригласил к себе в ил великого учителя письмен и восемнадцать его умных учеников для составления письменных законов, как у китайцев. Вот и Аргас после судейской выволочки почувствовал себя человеком значительным, содействующим большой, но еще не установленной справедливости.

Чулбу-тойон уже два года служил монголам и стал чувствовать доверие к себе после таких дел, как подавление мятежа или преследование беглецов в горах – везде он проявлял себя умелым сюняй-тойоном. Он любил войну и оружие. Оружие, сделанное искусными мастерами, чаровало его и затмевало свет в его глазах своей красотой, своим изяществом. Иногда Чулбу-тойону казалось, что он способен придумать совершенное оружие и доспехи. Почему бы, например, не вшивать в легкий стеганый халат-тегиляй кольчужную сетку-кебе? Почему бы по-новому не сплести из стальных пластин-яраков чалдар – доспех, защищающий грудь и открытые бока коня так, чтобы вражеская стрела застревала в кольчужных колечках? Тогда сам вид коня, утыканного стрелами, сеял бы страх в рядах неприятеля! Он мог часами любоваться работой умелого шорника и думал о том, как можно сшить высокое седло-арчак, которое бы раскладывалось в походное ложе… Ему, Чулбу-тойону, привольно жилось с монголами – людьми простыми и бесхитростными, не понимающими мелочной злобы заковыристых людей. Они судили людей по делам их. Чулбу-тойону нравилась монгольская легкость на подъем: сигнал – и они готовы в поход, а новый человек еще и подпругу-то подтянуть не успеет; нравилось то, как они ведут бой по договоренности: двигаться врозь – драться вместе, что требовало большой выучки и оборачивалось малыми потерями под дождем стрел; нравилось, что монгол, вскормленный на звериной охоте, и к войне относился со спокойной хладнокровностью и даже обыденно, как к охоте и добыче, и ни в коем случае не горячится. А плохому охотнику лучше дома сидеть. Но и женщины монголов ездили верхом и стреляли из луков на зависть иным неумехам. Чулбу-тойон сам видел, как монголы пьют кровь из рассеченных вен своих лошадей, если кончаются запасы еды, а потом перевязывают эти раны жильной ниткой; он ел хлеб, испеченный в подбрюшье обозного верблюда, закусывая им лакомую конину, если были убитые лошади.

Чулбу-тойону полюбилась служба на стороне монголов, здесь он по-новому открыл войну – она совпадала с его внутренним состоянием и была понятной ему. Хорошо, когда каждый нукер знает: им дорожат, а основной показатель успешного боя – малое число потерь. После боя все тойоны предстают перед своими начальниками и отчитываются за каждого потерянного воина, кто и почему погиб. Поэтому даже найманы, недавно вошедшие в боевые порядки монголов, перестают чувствовать себя чужаками. А потому, когда вместе со звуками утреннего барабана-накара к Чулбу-тойону прибыл молодец-вестовой с известием о вызове к Сиги-Кутуку, тойон не подумал ничего дурного: ему нечего было бояться и его внутренний человек спокойно принял вызов к Верховному судье.