Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Ночью он лег с ней и по дыханию понял: не спит.

– Ничего не поймал, – сказал он, чтоб завязать разговор.

Она посоветовала:

– Нужно было грузила намазать пахучей смолой.

– Откуда тебе знать? – спросил Аргас несмышленую.

Она ответила:

– Если бы я была рыбой, то клюнула бы!

– Ух-се! – удивился он, и оба они рассмеялись. И таким легким, таким очистительным был этот смех.

– Сколько ж тебе лет, что ты такая глупая? – спросил жену Аргас.

– Осенью будет восемнадцать… – ответила она, растопыривая перед собой пятерню. – Время идет…

Аргас снова тихонько рассмеялся: ишь, время у нее идет! Послушайте, люди, а? У нее идет время!

– Чему ты? – спросила она с мягкой улыбкой, которая как бы светилась в темноте. – Ты умеешь смеяться… ничему?

– Я смеюсь оттого, что все хорошо… – отвечал правдиво Аргас. – Скажи, где твоя мать? Отец погиб на войне, Дармаа умер от ран. А где же твоя мать?

– Она погибла… Был сильный джут… Буран… Она замерзла в степи… Я с пятилетним братом жила у родственников. Потом кэрэитов завоевали ваши люди, и меня взял себе в жены Дармаа. Год жила с ним – и год он был в походе. Сейчас я твоя жена.

– А я не старый? – Аргаса будто кто за язык дернул, но Малтанай ответила спокойно:

– Ты сильный, – и Аргас, взволновавшись жалостью к ней, нежно тронул ее плечо, нюхая теплый завиток волос на затылке женщины.

После близости с ней он слышал, как бухает в груди еще мощное сердце, как всплескивает крупная рыба на притихшем озере, как гомонят в камышах утки, и не слышал далекого боя боевых барабанов, сопровождающих на казнь Джамуху; он не видел, как Джамуха целовал икону в руках несторианского священника, как несли казненного бескровно гур хана шесть турхатов на белой кошме и надевали на остывшую голову ханскую шапку…

Аргас спал сном счастливого человека, чья жизнь и старость оказались обогреты солнцем любви и серебряно-лунным отсветом почета… Он спал потому, что Сиги-Кутук не стал звать его на казнь Джамухи, где собралось все войско, считая его старым и заслужившим отдых аксакалом… Пусть будет так.

После блестящей победы над Тайан-ханом и найманами всякий глава даже захудалого племени, желавший носить на плечах голову, а на голове – ханскую шапку, стал призывать Чингисхана на курултай. Однако даже шапка Чингисхана могла облысеть от невыносимых мелочей, которыми наполнилась голова ее владельца, возьмись он разъезжать с курултая на курултай. И хан обычно отправлял на эти события кого-нибудь из своих великих тойонов, соблюдая видимость интереса к возне племен и вежливость, к которой, как он считал, понуждало само новое положение его народа в степи.

Но от Алахыс-Хоро-Тэгина, главы онгутов, прибыло три подряд приглашения, весьма туманных по смыслу. Чингисхан понял, что тот пытается предупредить его о чем-то чрезвычайно опасном и важном, но боится передавать сообщение открыто. Эту южную кость монголов, что занимала пространство от Байхала до Великой китайской стены, китайцы называли «белыми татарами». Онгуты некогда имели обязанностью пасти цзиньские табуны, однако пастух быстрее становится воином, чем воин – пастухом, а степь бесконечно воевала, племена грызлись меж собой и принимали чью-либо сторону. Два года назад Тайан-хан отправил послов к Алахыс-Хоро-Тэгину, государю онгутов, с предложением заключить военный союз против Чингисхана, но уже тогда мало кто верил в сомнительное счастье вождя найманов.

«Говорят, что в этих пределах явился выдающий себя за нового царя по имени Чингисхан. Мы знаем только точно, что на небе есть двое: солнце и луна, но каким образом будут два государя царствовать на этой земле? – вопрошал Тайан-хан, обращаясь с посланием к властелину онгутов. – Будь ты правою рукой моею и помоги мне войском, чтобы мы могли взять колчан Чингисхана, его ханство…»

Тогда восходящая звезда монгольского хана светила Алахыс-Хоро-Тэгину гораздо более соблазнительным огнем, чем огонь в походных кострах Тайан-хана, и он донес замыслы последнего до сведения монгольского владыки. И теперь, веря своему доброжелателю, Чингисхан в окружении турхатов отправился в путь, памятуя об участии Алахыса в разгроме найманов. Но привычка к осторожности, воспитанная с молоком матери, побудила его незаметно пустить стороной три мэгэна своих нукеров. Так они шли порознь, чтоб не привлечь любопытства ни пастуха, ни купца, ни малого дитя, держащегося за подол старухи. Облаченный в боевые доспехи порученец поскакал в западные степи, где на ранней весенней зелени откармливались табуны двух тумэнов, способных вмиг оседлать своих свежих коней, сняться и двигаться в сторону тех же онгутов.

Без шума и пышных церемоний принял Тэмучина хан Алахыс. Сразу приступил к сути дела. А получалось так, что западные соседи – тангуты, по слухам, начали подготовку к военному походу и поход этот известно против кого. Удалось узнать и мотивы этого намерения: «…если сегодня не усмирим Тэмучина и его псов, вскормленных человеческим мясом, если не рассечем их медные лбы, не вырвем шилообразные языки и железные сердца, то придет конец нашей свободе, все превратимся в его челядь. Нужно объединиться и напасть на них врасплох! Они разбегутся на десять сторон! Нельзя упускать победы из рук! Пусть поможет нам Бог…»

– Это Лунг-Судургу старается? – догадался Тэмучин. – Всякое старание да будет вознаграждено! А ты почему не с ним, Алахыс?

Алахыс жевал кончик уса, что говорило о крайней его возбужденности и беспокойстве. А скрывать ему было нечего: слишком уж бурно шел передел Степи и ее людей. Нужно было принимать сторону здравомыслия. Алахыс был не глуп, когда выбрал союзником Тэмучина. Не совершил он глупости и в этот вечер, говоря искренне то, что думал: