Элли Мидвуд - Девушка из Берлина. Вдова военного преступника

Погружённая в свои мысли, я машинально красила глаза перед зеркалом в ванной, чего не делала в течение вот уже которого времени. Сегодня был первый день рождения Эрни, и мы решили устроить по сему поводу большой праздник — согласно еврейской традиции. Волосы мои отрасли за прошедший год, и пусть не до прежней длинны, но я хотя бы могла их завить. Урсула едва ли не за руку вытащила меня из дома несколько дней тому назад и заставила пойти с ней по магазинам, где она выбрала для меня несколько ярких платьев на лето.

Я даже с радостью приняла всю эту предпраздничную суету: поход к кондитеру, у кого мы заказали пышный торт, составление меню, украшение дома и Урсула с её неизменным энтузиазмом были желанным отвлечением от моих мрачных мыслей. Слушание дела Эрнста закончилось две недели назад, и мне больше не приходилось просиживать ночи напролёт у радио, слушая, как прокурор выливал на него всё больше грязи. Теперь трибуналу оставалось рассмотреть дела остальных подсудимых, после чего они должны были прийти к решению относительно дальнейшей судьбы каждого из них. Всё, что оставалось мне, так это ждать и надеяться на чудо.

— Ты сегодня просто очаровательна.

Я поймала отражение моего улыбающегося мужа в зеркале и улыбнулась в ответ.

— Спасибо, родной. Прости, что совсем себя запустила в последнее время… Обещаю, с сегодняшнего дня я только так и буду выглядеть. Иначе тебе скоро и вовсе стыдно будет со мной на улицу выйти.

— А вот этого точно никогда не произойдёт, — уверил он меня, приобняв меня за талию и поцеловав в щёку. — У меня самая красивая жена во всём Нью-Йорке, которая даже безо всякой косметики и дорогой укладки даст фору любой местной кинозвезде.

— Явная лесть, но всё равно приятно.

Я улыбнулась, повернулась к нему лицом и поцеловала его. Он заслуживал красивую жену, мой муж; он заслуживал всех самых лучших вещей в мире после всего, что он делал для всех тех людей в Германии, и после того, что он сделал для меня. Я всегда буду перед ним в неоплатном долгу. Он простил мне мою неверность; он согласился растить чужого ребёнка как своего собственного, и ни разу даже не упрекнул меня в том, что до сих пор хранила какую-то необъяснимую верность уже давно приговорённому человеку, и не спала ночами, предпочитая общество радио тёплой кровати, только чтобы ещё хоть раз услышать его голос.

Генрих всё понимал, он всегда всё понимал. Наши нынешние отношения, какими бы парадоксальными они не казались любому знающему нас человеку, были всего лишь результатом слишком затянувшейся и чересчур запутанной игры, в которой ставками были человеческие жизни, и начав которую столько лет назад, нам было уже не выбраться не выдав себя. Сначала нас было только двое, всего двое человек против всего аппарата гестапо, и не держись мы друг друга с таким упорством, мы давно бы сгинули вместе с остальными в одном из их тёмных подвалов.

А затем Эрнст стал третьей частью этого уравнения, и в нашей команде стало на одного человека больше; только если это весьма помогло контрразведке, про брак наш мы решили и вовсе не говорить до конца войны. Я думаю, в те последние дни Генрих скорее всего догадывался, как сильно я полюбила Эрнста, куда больше, чем когда-либо любила его, и тот факт, что я осталась с ним, моим мужем, несмотря на свои чувства к совершенно другому человеку, сделал такое решение в его глазах ещё более неоценимым. Он прекрасно понимал, как нелегко мне сейчас приходилось, и не только не упрекал меня, но и вовсе молчал по большей части, словно это он был виноват в нашей нынешней ситуации.

— Надо было тебе тогда с ним бежать, — тихо сказал он мне, когда только вернулся из Нюрнберга. — Вы же так любите друг друга…

— Я не могла тебя одного бросить. Ты же мой муж.

— Ничего бы со мной не случилось. Зря осталась только из чувства долга, — мягко проговорил он, опуская глаза. — Посмотри, что ты с собой делаешь. И с ним что сделала…

— Я и так чувствую себя вокруг виноватой! Лучше вообще ничего не говори; только больнее делаешь! — расплакалась тогда я, и с тех пор мы об этом больше не упоминали.

Я и вправду вдвойне себя ненавидела за то, что обоим им разрушила жизнь. Но и тут он был прав как всегда, мой муж: лучше уж было причинить боль одному, но хотя бы спасти другого. Только вот поздно теперь было об этом думать. А значит попытаюсь притворяться примерной женой, раз больше ничего другого не оставалось, красить глаза, завивать волосы, носить новые платья и улыбаться, пусть и сквозь слёзы.

— Тебе нравится это платье? Я могу надеть то голубое, что ты так любишь, — я изобразила самую искреннюю улыбку, на которую только была способна. Ничего, научу себя со временем; может даже удастся не только его, но и саму себя убедить, что всё ещё можно вернуть назад, в счастливые довоенные времена и забыть всё это, как кошмарный сон.

— Мне и это нравится. Мне все твои платья нравятся, — с такой же тёплой улыбкой ответил Генрих, заправляя волосы мне за ухо. Он тоже меня больше не любил, но тоже умел очень хорошо притворяться.

— Ты ещё не видел костюмчик, что я купила для Эрни?

— Видел, но не на нём.

— Ох, он такой в нём очаровательный, просто загляденье! Я его сейчас же одену; только предупреждаю, ты захочешь его съесть, как только увидишь — такой он в нём сладкий!

— Обещаю себя контролировать, — рассмеялся мой муж.

Всего десять минут спустя Генрих уже вовсю щёлкал камерой, снимая наряженного в новый костюмчик Эрни у меня на руках. Из-за событий последних нескольких месяцев я была весьма далека от желания позировать для фото, но чувство вины перед сыном всё же меня пересилило; Эрни был таким прелестным малышом с его огромными глазёнками и мягкими завитками тёмных волос, что было просто кощунством не фотографировать его, а тем более всего нарядного и улыбающегося.

Вскоре прибыли мои родители с кучей подарков и сразу же забрали любимого внука у меня из рук. Про малышку Грету, надо отдать им должное, они тоже не забыли и также вручили ей коробку, чтобы она не чувствовала себя обделённой во время торжества. Девочка радостно взвизгнула, обнаружив в коробке новую куклу и тут же забралась под стол, чтобы никто не отвлекал её от игры.

Не успели мы рассадить наших гостей, как прибыл агент Фостер с женой и всеми своими четырьмя сыновьями. Они тесно работали вместе с Генрихом, и вскоре их профессиональные отношения переросли в самую настоящую дружбу. Я тоже успела полюбить американца, и была совсем не против, когда Генрих предложил пригласить Фостеров к Эрни на праздник. Сам малыш естественно был центром всеобщего внимания и совершенно не протестовал, пока его передавали с рук на руки, качали на коленях, целовали в макушку и кормили всякими сладостями. Но когда мы принесли с кухни торт со свечками, радости ребёнка не было предела. Мы с Генрихом помогли ему задуть свечи и после того, как малыш откусил полагающийся ему по праву именинника первый кусок, он вскоре уснул прямо на руках отца.