Элли Мидвуд - Австриец

— Я знаю, как тебе сейчас тяжело, сынок. — Его тяжелая рука легла мне на плечо, и я едва сдержался, чтобы не обнять её обеими руками. Я так хотел уцепиться за его китель, умолять его не оставлять нас одних или уж лучше взять меня с собой, если уж так надо было. Вместо этого я только сглотнул все слезы и продолжал сосредоточенно разглядывать чаинки на дне. — Поверь, мне сейчас так же тяжело, как и тебе. Мне невыносима сама мысль, что я оставляю вас четверых, без моей защиты и поддержки. Но тем не менее, в жизни каждого мужчины есть что-то нечто большее, чем его эгоистичная любовь к спокойной и мирной жизни. Это что-то — долг перед Родиной, Эрнст. Это большая честь за нее сражаться. Поэтому-то наша армия и не берет всех подряд в свои ряды, только самых сильнейших. Это привилегия, сын, а потому ты и не должен расстраиваться из-за того, что я ухожу, чтобы принести отмщение тем, кто по праву это заслужил. Ты должен гордиться этим.

— Я горжусь, папа.

Я и вправду гордился. Отец выглядел еще более импозантным в его униформе, чем даже в его адвокатской тройке. А теперь он уходил, чтобы наказать тех, кто сам навел на себя наш праведный гнев. Его ружье, как безмолвное напоминание о его новообретенной власти решать человеческие судьбы одним нажатием пальца, стояло у двери. У Вернера и меня дух перехватило, когда он разрешил нам его потрогать.

— Я рад это слышать. — Он тепло мне улыбнулся и с любовью отвел челку от моих глаз. В отличие от моей матери, он не был ласковым родителем и был твердо убежден, что сыновей нужно любить издалека, и что любой ненужный физический контакт нам только навредит. Но сейчас, погруженный в мысли о том, что может это был последний раз, когда он был так близок ко мне, он уже не сдерживал своих эмоций и привязанности. — Я еще кое-что хотел тебе сказать, Эрнст. Ты — мой старший сын, и я оставляю тебя как главу семьи. Естественно, ты все еще должен слушаться матери, но я хочу, чтобы ты хорошенько запомнил, что это теперь твоя обязанность, защищать её и твоих братьев. Мне жаль, что приходится обременять тебя такими серьезными обязательствами, но со временем ты будешь мне благодарен, потому как как раз такие вот обязательства и делают тебя настоящим мужчиной.

— Хорошо, папа, — я прошептал, и услышал, как мама начала всхлипывать едва слышно, притворяясь, что все еще моет посуду.

Вернер опустил глаза и с чувством закивал, когда отец заставил его пообещать слушаться меня и подчиняться мне, как он бы подчинялся ему. А поутру отец обнял мою безутешную мать, поцеловал нас троих в макушки и ушел. Я стоял на пороге и смотрел ему вслед, когда он уходил вместе с другими мужчинами с нашей улицы. Никто из нас тогда не знал, вернутся ли они.

— Вернись, Аннализа… Прошу тебя, не оставляй меня…

Пытаясь поймать моего прекрасного призрака в галлюциногенном от морфия сне, я не понимал, что говорю вслух.

— Кого он зовет? — Чей-то голос задал вопрос, до странного знакомый и вызывающий необъяснимый дискомфорт.

— Не знаю, сэр. Он уже какое-то время бредит. Мы уже и не обращаем внимания на его бормотание; это довольно распространенный побочный эффект морфия… К тому же, не забывайте, это всё же разновидность инсульта, что с ним случился. Неопасная форма, но всё же. Речь идет о человеческом мозге, а не вывихе плеча. Не обращайте внимания на то, что он там себе бормочет, доктор ожидает полнейшего выздоровления в скором времени.

— Напротив. Нужно крайне внимательно прислушиваться к его словам… Это может нам очень помочь…

Голос, доносившийся как будто из-под воды, вскоре совсем исчез. Теплый, окутывающий со всех сторон приветливый сумрак окружал меня. Я шел через кладбище, пролагая свой путь от надгробия к надгробию в холодном сиянии луны. Я лихорадочно искал что-то безумно важное, смахивая мох с мерцающих гранитных монументов рукой в форменной перчатке.

Было по-странному тихо. Ни один звук не потревожит сон тех, кто уже никогда не откроет своих глаз. Ни дуновение ветра не распахнуло пол моего форменного пальто, пока я переходил от одной мраморной стелы к другой, все глубже теряясь в лабиринте кладбища, как будто сама жизнь была украдена из этого места, навеки проклятого на безмолвное до боли существование. Ни одна птица, встревоженная шагами приближающегося человека, не прошелестела крыльями у меня над головой. «Так вот как выглядит ад», — подумал я, падая на колени перед статуей ангела, с крыльями, закрывающими меня от пристального и такого холодного взгляда серебряной луны. Я рассмеялся и не услышал собственного голоса. В бессилии я сел на землю и прислонился спиной к твердому камню.

Значит, все те священники ошибались все-таки, грозя грешникам бесконечными муками в когтях уродливых тварей, навек обреченных нести свою службу в аду. Нет никаких демонов, и ада тоже нет. Только безмолвная ночь, кладбище, и моя проклятая душа, обреченная на вечное одиночество. Было бы лучше, если бы я не помнил ничего из своей прошлой жизни, но, с другой стороны, имело свой горький, но справедливый смысл то, что я должен был вспомнить все до одной свои ошибки и преступления, пока совесть моя не заставит меня рыдать в агонии и рвать на себе волосы, умоляя высшие силы о пощаде.

Зачем они оставили мне мою форму, я думал, сжимая холодными пальцами рукоятку меча, личного подарка рейхсфюрера. Чтобы дать мне понять, что это и было причиной всему этому? Когда же я сделал тот роковой поворот не на ту дорогу, из-за чего вся моя жизнь начала рушиться? Когда вступил в ряды СС? Или когда отдал свою страну фюреру? Или когда меня сделали тем, что я ненавидел больше всего в жизни — тенью Гейдриха, облаченного властью посылать тысячи людей на смерть одним единственным росчерком? Когда я превратился вот в это?

Я просидел без движения несколько часов, как мне казалось. Только никаких часов здесь тоже не было: утро никогда не наступит. Я был приговорен к ночи, длиною в жизнь, и моей единственной компанией был голос моей совести, ядовитый, осуждающий, с холодной жестокостью перечисляющий все мои грехи. Я закрыл уши руками в безуспешной попытке заставить его замолчать, но голос совести — это единственное, от чего еще никому не удавалось сбежать. Можно было скрыться от правосудия, можно было сменить имя и внешность, но этот жестокий голос все время будет с тобой, не важно как далеко ты будешь прятаться. И теперь я был обречен слушать его бесконечно. Я поднял мокрое от слез лицо к ангелу, что смотрел на меня с надгробия, внимательно и с любопытством.

— Убей меня, сделай уже что-нибудь, верши свою справедливость, — я умолял его, уверенный почему-то, что он мог слышать и понимать меня. — Я заслужил, я знаю, я клянусь, я все осознал! Нет мне прощения. Это были мои решения, и только мои. Я заслужил все муки ада. Отправь меня туда, я отдаюсь на твою милость.