Элли Мидвуд - Австриец

Я посмотрел на иск, все еще не в силах принять смысл его слов.

— Я никого не убивал, — я повторил, тверже на этот раз. — Это были приказы Гиммлера. Я даже не читал их по большей части. Знать не хотел… Мой адъютант их штамповал моим факсимиле… И иногда моя…

Я прикусил язык, чтобы не сболтнуть случайно её имя и не втянуть её во все это. Аннализа работала секретарем в головном офисе РСХА еще задолго до того, как я стал его шефом. А как только я принял этот пост, я сразу же назначил её своим личным секретарем. До этого она работала в ведомстве Шелленберга, в департаменте внешней разведки, и он так никогда и не оправился от факта, что я попросту украл её у него из-под носа. Он всегда нахваливал её работу перед начальством, как я слышал, но я всегда подозревал, что может она ему просто нравилась, как девушка. Как бы то ни было, это и положило начало нашей многолетней вражде.

Я попытался проигнорировать её пристальный взгляд, когда она впервые увидела приказ для Einsatzgruppen, которые занимались зачисткой населения на оккупированных территориях. Я пожалел тогда, что вообще поручил ей сортировать всю эту почту с грифом «совершенно секретно». Работая во внешней разведке, все, с чем она имела дело, была обработка информации. Про этот ужас она никогда не слышала.

Какого черта меня вообще дернуло доверить ей эту почту? Хотел показать, что доверяю ей, идиот! Чтобы и она начала мне доверять. Я наивно полагал, что общие секреты сблизят нас, а я очень хотел этой близости… Какая же это была дурацкая, нелепая идея! И как она глянула на меня тогда своими большими, серьезными глазами и спросила, собираюсь ли я и вправду подписывать этот приказ. Ну и как мне было ей объяснить, что не было у меня никакого выбора? Что приказ был одобрен рейхсфюрером Гиммлером, и штамп моей организации был всего лишь ничего не значащей формальностью? Я не имел ничего общего с уничтожением всех этих людей.

Я попытался сказать что-то в свое оправдание, но она только скрестила руки на груди и поджала губы. Ну почему она не была наивной хорошенькой дурочкой, которых я всегда раньше предпочитал? Почему она имела наглость задавать мне вопросы, которые я сам себе задавать боялся? Я разозлился тогда и начал кричать на нее, какую-то чушь о субординации и выполнении долга перед моей страной… Она же только бросила еще один презрительный взгляд в мою сторону, и я чуть было не задушил её прямо на месте, чуть не свернул её гордую тонкую шейку за то, что заставила меня сгорать со стыда внутри. Я велел ей убираться из моего офиса, и она не помедлила последовать приказу, не забыв хлопнув дверью изо всех сил. Я смел бумаги со стола и стиснул кулаки, чтобы не разбить ничего, что могло попасться под руку. Я ненавидел её в тот момент, как не ненавидел еще ни одну женщину в своей жизни. Правда была в том, что ни одна из тех, бывших женщин, не вызывала во мне никаких чувств, которые могли бы хоть отдаленно заставить меня беспокоиться о том, что они там про меня думают. Я возненавидел её еще больше после того, как понял это. Я понял, что начал влюбляться в нее…

— Ваша кто?

Вопрос доктора Гилберта перенес меня обратно в реальный мир, в холодную камеру, в которую я был заключен; обратно к мрачной реальности, которую я так отчаянно пытался избежать, погружаясь в мир иллюзий и воспоминаний при любом представившемся случае. Слишком уж мучительно было здесь одному, когда я даже имени её произнести не мог.

— Никто. Мой второй адъютант. Но он тоже погиб, как и первый.

— Вы все еще не подписали ваш иск. — Он протянул мне ручку.

Я взглянул на нее и криво ухмыльнулся. Как мне было объяснить ему, что я точно так же подписывал все те приказы, с единственной разницей в том, что Гиммлер клал их на мой стол, а не он, военный психиатр. Только вот раньше я подписывал чужие смертные приговоры, а сегодня подпишу свой собственный. И всё же, какой у меня был выбор?

Я твердо сжал ручку и начал выводить мое имя на первой странице, отчаянно желая, чтобы она снова была рядом, пусть и в последний раз, только пусть постоит рядом со мной и пусть ненавидит меня, если хочет; только бы увидеть её еще разок, самого дорогого на свете человека, который разглядел и полюбил-таки человека в чудовище, в которое я превратился. Я всего лишь хотел, чтобы она и наш сын были рядом.

— Я хочу мою семью, — я проговорил уже вслух, сквозь слезы, надеясь, что каким-то волшебным образом сила моего голоса заставит их здесь появиться. Обвинительный иск соскользнул с моих колен, когда я отвернулся от Гилберта и уткнулся лицом в подушку. Он неловко вздохнул, подобрал бумаги и ушел, не сказав ни слова.

Мой отец подобрал свой вещевой мешок с пола и ушел, не сказав ни слова. Может, это было и к лучшему. Он не любил слезливых прощаний, да к тому же он уже сказал свои напутствия прошлой ночью, когда никто из нас не мог уснуть. Мы просидели за кухонным столом почти до рассвета; мама все пыталась притвориться, что не плачет, а отец все хмурился над своей чашкой с кофе.

Роланд уснул ближе к полуночи на отцовских руках и, несмотря на протесты матери, он сам отнес и уложил его в кроватку. Вернеру и мне позволено было остаться с ними на кухне, но, по правде говоря, я даже завидовал немного моему самому младшему брату, потому как он был еще слишком мал, чтобы понимать, что эта ночь вполне могла быть последней, когда мы видели нашего отца живым.

После того, как сербские националисты совершили покушение на нашего австрийского герцога Франца Фердинанда и его жену, расстреляв их обоих в открытой машине, наше правительство объявило войну Сербии. Отец вообще-то утверждал, что герцог был всего лишь удобным поводом для нас, чтобы забрать наконец-то назад земли, на которые у правительства давно глаз горел. К тому же, Германская Империя пообещала свою поддержку, согласно ранее заключенному между нашими странами пакту. Мне всего через два месяца должно было исполниться одиннадцать, поэтому было вполне понятно, почему вся эта политика так мало меня интересовала. Только вот как я мог знать, что это все коснется меня самым прямым образом, когда моего отца призовут в армию?

— Эрнст? — Отец тронул кончиком пальца мой нос и улыбнулся. Всего несколько часов назад он принял ванную, побрился и надел свою новую униформу. Её особый, шерстяной, ни с чем не сравнимый запах все еще жив в моей памяти, а тогда я просто наблюдал, как он полирует до блеска свои сапоги, разглаживает китель и зачесывает непослушную, темную гриву назад. После всех приготовлений он сел рядом со мной за стол и попытался отвлечь меня от моих мрачных мыслей старой шуткой. — Что нос повесил?

Я выдавил из себя смешок только чтобы не обидеть его и снова уставился в свою чашку. За плотно сжатыми губами я пребольно кусал кончик собственного языка, только чтобы не разреветься при нем. Мой отец всегда презирал слезы, и к тому же, я был уже слишком большой, чтобы плакать, даже несмотря на то, что мне впервые в жизни пришлось столкнуться с чем-то настолько душераздирающим, как прощание с тем, кого я любил всецело и безраздельно, и кого я мог никогда больше не увидеть.