Элли Мидвуд - Австриец

— Было бы здорово, если тебя не затруднит.

Под изумленными взглядами моих друзей и слыша еще больше хихиканья за спиной, мы вышли со школьного двора рука об руку. Мы шли молча в течение некоторого времени, пока я наконец не решился задать вопрос, который не давал мне покоя со вчерашнего дня.

— Ты сказала, что те ребята тебя постоянно достают. Почему?

— А, они одержимы этой дурацкой идеей, что я прячу на себе золото.

— Да, я помню, они говорили что-то подобное. Только я не понял, что они имели в виду. Драгоценности?

— Да нет же, еврейское золото. Знаешь тот дурацкий стереотип, что все евреи прячут на себе золото?

— Никогда ничего подобного не слышал, — признался я.

— Ты здесь недавно, да?

— Да, мы переехали в Линц пару лет назад.

— Ну, тогда все понятно. Ты много подобного будешь слышать в будущем. Постарайся держаться подальше от таких, как Барни. От них всегда одни неприятности.

— Хорошо.

Мы перешли на другую сторону улицы в молчании. Я надеялся, что Далия не слишком далеко жила, потому как не хотел опоздать домой: сегодня был мой день рождения, и я не мог дождаться получить свой яблочный пирог, который мама обещала мне испечь.

— Ты где живешь? — спросила Далия, как будто прочитав мои мысли. — Я надеюсь, я не слишком тебя беспокою тем, что тебе приходится меня провожать. Хотя, я почти уверена, что теперь-то Барни и его дружки наконец оставят меня в покое.

— Я живу вон там, рядом с университетом. — Я указал в направлении моего дома, хотя его отсюда и не было видно.

— Правда? У моего отца в том районе контора.

— У моего тоже. — Я ухмыльнулся. — А чем твой отец занимается?

— Он адвокат.

— Мой тоже!

— Не может быть! Ты просто шутишь надо мной!

— Клянусь! У него над конторой большая белая вывеска «Юридические услуги», и под ней имя моего отца — Хьюго Кальтенбруннер, доктор юриспруденции, — гордо ответил я.

— Я знаю эту контору! — воскликнула Далия. — Она прямо напротив конторы моего отца! Франц Кацман его зовут.

Мы оба рассмеялись над совпадением, что наши отцы не только работали в одной сфере, но еще и конторы имели через дорогу друг от друга.

— Интересно, почему они до сих пор не подружились, — сказал я. — Мой отец знает почти всех адвокатов в Линце.

— В Линце их немного, — Далия усмехнулась.

— Да, ты права. Может, надо им сказать?

— Думаю, надо.

Болтая о наших семьях, братьях и сестрах, я и не заметил, как мы остановились у большого и со вкусом отделанного дома, по размерам дважды превосходящего мой собственный.

— Вот и все, пришли. — Далия повернулась ко мне и протянула свою маленькую руку. Я пожал её с улыбкой и кивнул на её дом.

— Ты здесь живешь?

— Да, а что?

— Красивый дом.

— Спасибо. Приходи на ужин как-нибудь. Может, когда наши отцы познакомятся.

— Было бы здорово, — ответил я. Мы постояли у её переднего крыльца в неловком молчании еще немного, а затем Далия снова кивнула мне и взбежала по ступенькам наверх.

— Увидимся завтра после школы? — она спросила после того, как постучала в дверь.

— Обязательно! Прощай, Далия!

— Прощай, Эрнст!

— Здравствуй, Аннализа, — прошептал я, вынимая самое драгоценное, что было в моем владении, из внутреннего кармана пиджака: ничем не примечательную, черно-белую фотографию, из-за которой я разрыдался, когда агент Фостер передал мне её два месяца назад.

Я всегда любил его неожиданные визиты и, честно говоря, всегда с нетерпением ждал наших долгих бесед, хотя вопрос, за которым он возвращался все это время, был все тем же: где Борманн и Мюллер? Американец знал, что я владел этой информацией, он чувствовал это нутром, как любой хороший агент разведки, но всё равно никак не мог из меня достать правду.

Другой причиной, из-за которой я с таким волнением ждал его прихода, было то, что муж Аннализы, Генрих, работал в Нью Йоркском головном офисе ОСС и, следовательно, агент Фостер находился в постоянном контакте с их семьей. Он всегда терпеливо отвечал на все мои вопросы об Аннализе и нашем сыне, Эрни, как она его ласково называла, но одним душным августовским вечером американец принес мне подарок.

— Она просила передать вам что-то. Не стоило мне, конечно, соглашаться, но… — он вздохнул и покачал головой. — Что тут скажешь, жалко мне вас обоих.

Я вытянул шею, когда он полез во внутренний карман и вынул маленькую фотокарточку. Я почти не дышал, пока он раздумывал, дать мне её или всё же нет. Все, что я видел, было простой белой оборотной стороной. Я в нетерпении заерзал на стуле.

— Постарайтесь держать это подальше от любопытных глаз, хорошо? — наконец произнес он, положив фотографию лицом вниз на стол и подвинув её ко мне. — Если кто-нибудь спросит, скажете, что это жена вашего брата и ваш племянник.

Я осторожно поднял фото со стола и почувствовал, как сердце медленно сжимается до размера крохотной песчинки. Это была она, моя Аннализа, с короной из золотых волос вокруг её ангельского лица, и она держит нашего ребенка на коленях, его крохотные ручки обхватывают стеклянную бутылочку, из которой она его кормит. Она смотрела на него с такой непередаваемой любовью, что мне стало физически больно при мысли, что я никогда их больше не увижу, никогда не смогу вот так сидеть с ними в парке, никогда не смогу наблюдать, как она кормит нашего сына…

Эрни, наш малыш. Мой сын. Агент Фостер не солгал, когда сказал, что тот был вылитым моим портретом, такой непохожий на свою мать с его большущими карими глазенками и завитками темных волос. Я стиснул челюсть и смахнул слезу, затем еще одну, а потом уже и вовсе зарылся лицом в обе ладони, в своем отчаянии совершенно забыв и об американце, что все еще сидел напротив, и о военной полиции снаружи камеры, и о Боге, который отвернул свое лицо от меня еще много лет назад. Всего одна мысль жгла раскаленным железом: я никогда не увижу своего сына. Никогда не увижу их обоих. Я умру здесь, без единого шанса сказать им, как сильно я их люблю.

Я разглядывал фотографию каждый день, при любой возможности. А когда я был не один, она все еще была со мной, во внутреннем кармане, прямо напротив сердца. Я так уже её изучил, что смог бы нарисовать её точную копию по памяти. Та фотокарточка, что она послала с агентом Фостером, была последней тонкой ниточкой, все еще связывающей меня с жизнью, и связывающей мне руки, когда я готов был уже проклясть все на свете и смастерить петлю из кусков разорванного полотенца, как Лей, бывший глава трудового фронта, уже сделал здесь, в Нюрнберге. Но как мог я оставить их теперь, когда агент Фостер передал мне её послание, просто слова, так как записка скомпрометировала бы нас обоих.