Элли Мидвуд - Австриец

— Почему твой отец не пошел на фронт? — я спросил Далию впервые за пять лет. Раньше меня это совсем не интересовало, по правде говоря, я даже был рад, что он остался в Линце и присматривал за всеми его пятью детьми и за мной в каком-то смысле. Но сейчас мне зачем-то нужно было услышать её ответ.

— Он хотел пойти, но его не взяли. Сказали, у него что-то не так с сердцем, — Далия объяснила, опустив глаза, как если бы стыдилась факта.

Я сидел за её письменным столом, где она обычно делала уроки, и молча водил пальцем по резному красному дереву, украшающему затейливым рисунком край стола. С недавнего времени я начал замечать все те незначительные детали, на которые раньше не обращал внимания. Резной стол из красного дерева в комнате молоденькой девочки. Тяжелые бархатные портьеры на окнах. Вышитые накидки на пуховых подушках, масляная картина на стене, дорогая шелковая обивка на стенах…

— Но он пожертвовал много денег для военного дела, — быстро добавила она, пока я медлили с ответом.

— Да? — Я переместил взгляд в сторону двустворчатого шкафа, выполненного из того же дерева, что и стол, затем на такое же трюмо, а затем наконец обратно к Далии. — Я так и не поздравил его с новой машиной. Она очень красивая.

Она сглотнула.

— Да, она действительно очень красивая. Папа очень ей гордится. Тяжко, конечно, пришлось с пустыми прилавками в последнее время, с поднятием налогов и со всеми репарациями, но он взвалил на себя кучу работы, и нам удалось скопить кое-какие деньги. Он спал всего по четыре часа в последний год, и выходной устраивал только на шаббат. Нелегко ему пришлось, но он сказал, что все готов сделать, только чтобы мы ни в чем не нуждались.

Я снова ничего не ответил, чувствуя, как отцовские ядовитые замечания снова наводняли мои мысли. «Естественно, Кацман разбогател. Никого вокруг больше не было, чтобы работать! Мы все в траншеях гнили, пока он загребал все наши деньги!» Я закрыл глаза и потер их рукой, стараясь избавиться от его голоса. Кацманы всегда приглашали меня к своему столу и отпускали, только когда убеждались, что я не мог больше ни крошки съесть. Они совали мне в руки корзины с колбасами и фруктами на праздники или день рождения матери или одного из братьев, и отказа не желали слышать. Сам доктор Кацман несколько раз тихонько отводил меня в сторону, чтобы не смущать меня при всех, и осторожно спрашивал, не нужно ли нам чего. Я ни разу не взял у него денег, хоть он и предлагал дать их в долг без единого процента и на неопределенный срок, пока мы не встанем на ноги.

Их никак нельзя было назвать плохими или нечестными людьми. Я полюбил их семью как свою вторую, где меня всегда были рады видеть и обращались, как с одним из них. Ну и что с того, что доктор Кацман не смог сражаться на фронте? В этом же не было его вины. Он мог быть арийцем и по такому вот удачному стечению обстоятельств заработать все эти деньги, как Альфред, друг моего отца это сделал. То, что он был еврей, дела не меняло, разве нет?

— Эрнст? — Далия тихонько окликнула меня. — Тебя что-то беспокоит в последнее время? Ты сам не свой, и мне грустно тебя таким видеть. Может, если бы ты хотел поговорить со мной…

— Это все пустяки. Я просто очень устал от учебы и работы. Мне еще теперь и отцу приходится помогать в его конторе… Все наладится, когда я вернусь осенью, вот увидишь.

И вот я вернулся, только вот ничего не наладилось, как я на это ни надеялся. Глубоко в душе я уверял себя, что после того, как у отца наберется за лето работы, он забудет про все свои митинги и таверны. На ферме местные говорили только об урожае и их незначительных проблемах; обычные деревенские сплетни, не имеющие ничего общего с политикой или настроением масс. Линц же по моем возвращении купался в новых волнах германского национализма и антисемитизма, и я продолжал себя спрашивать пока шел к дому Далии, что же из всего этого выйдет?

Я и так уже знал, что отец никогда не согласится принять её в семью, и скорее всего выставит меня из дома, как только я об этом заикнусь. Надо было расстаться с ней еще тогда, в мае, и никогда не возвращаться, продолжать жить, не оглядываясь назад… Только вот я так безумно по ней скучал, что разлука похоже только усилила мои к ней чувства. А в тот момент, когда она открыла мне дверь и бросилась обнять меня, все сразу же встало на свои места.

— Далия, я хочу, чтобы ты стала моей женой, — я сразу же заявил, как только переступил порог её комнаты, взяв её руки в свои. — Я знаю, что нам еще два года нужно подождать, пока нам можно будет официально пожениться, да и кольца я тебе пока купить не могу, но я знаю, что хочу разделить жизнь с тобой. Я люблю тебя, Далия. Выходи за меня замуж?

Я не планировал, по правде говоря, ничего такого говорить, но, снова увидев её хорошенькое личико, снова держа её в своих руках, это вдруг показалось самым естественным выбором. Далия испуганно на меня посмотрела и поднесла руку ко рту. Другая её рука, которую я все еще сжимал в своей, вдруг резко похолодела и слегка задрожала.

— Ох, Эрнст… Ты же это не серьезно?

— Конечно, серьезно!

— Но… Мы же еще совсем дети… Мы еще слишком молоды, чтобы жениться… Мы еще в школу ходим!

— Я знаю, знаю! — Я рассмеялся над её испуганным выражением лица. — Я же не говорю, что мы сейчас поженимся, но через два года, когда мне исполнится восемнадцать. Мы и школу к тому времени закончим.

— Закончим, и только. А жить мы где будем? И на что? Мы не можем позволить себе заводить семью, особенно сейчас… Времена очень тяжелые… Куда нас возьмут работать, с одним только школьным образованием? Только разве на какой-нибудь завод? Но там платят гроши… Мы же с голоду умрем…

— Тебе не придется работать, — самоуверенно заявил я. — Я буду работать в ночную смену, а днем ходить в университет, чтобы потом получить хорошую работу. Сначала будет тяжело конечно, но мы справимся. Я же смог прокормить семью все это время, так уж о тебе одной я как-нибудь позабочусь.

Я улыбнулся и подмигнул ей, но Далия только села устало на кровать и вздохнула.

— Ну а с детьми что?

— А что с ними? Их тоже прокормим. В крайнем случае, родители сначала помогут.

— Твой отец никогда этого не позволит, — Далия наконец озвучила единственную тему, которую мы никогда не обсуждали. — Он никогда не согласится принять еврейку в семью. Он и слушать даже не станет, выставит тебя, и все.

— Это он сейчас так говорит, — я махнул рукой на её предостережения. — Они все сначала так говорят, а потом видят впервые своих внуков, и дела им больше нет, кто там их мать.

Но Далию это похоже не убедило. Я сел с ней рядом. Мне совершенно не нравилось, какой серьезной она сейчас была.

— О, я думаю, ему очень даже будет до этого дело. — Она пристально на меня посмотрела. — Наши дети будут иудеями, по закону рождения. Согласно Торе, мать еврейка — ребенок еврей, если ты помнишь. Об этом ты подумал? Очень сильно сомневаюсь, что он захочет их признать.