Элли Мидвуд - Австриец

— Это хорошо.

— Разве? Разве это не является лишним подтверждением тому, сколько зла я совершил в жизни?

— Это всего лишь значит, что у вас есть совесть, доктор, а это всегда хорошо. Чувствовать вину за свои поступки — тоже хорошо. Бездушные убийцы вины никогда не чувствуют.

— Хочется вам верить, — пробормотал я едва слышно. — Мне было очень страшно сбросить эту маску нацистского лидера перед остальными. Она мне всегда служила своего рода барьером, защитой ото всего, и теперь, когда у меня абсолютно ничего не осталось, я чувствую себя настолько… ранимым, как будто совершенно голым и у всех на виду, когда еще и всю кожу сняли и только нервы голые остались, и каждый так и норовит по ним дернуть побольнее. Я стараюсь сохранить лицо перед ними, но я так устал и так боюсь будущего…

Я спрятал дрожащие руки в карманы, до сих пор не понимая, как он заставил меня высказать вслух все самые мои сокровенные и глубоко запрятанные мысли, которые я и сам-то боялся для себя озвучить. Я проглотил комок в горле и заставил себя снова собраться, чтобы не расплакаться еще чего доброго перед ним опять. И так он уже столько раз был свидетелем моих слез, что уже неловко перед ним было.

— Агент, у вас не будет сигареты? — я попросил едва слышно.

— Будет, но я вам курить не дам. В вашем нынешнем физическом состоянием одна сигарета вас может запросто убить.

— Тем более дайте! — зашептал я и уцепился ледяными пальцами за его локоть в каком-то лихорадочном отчаянии. — А может, вы сможете пронести мне цианид в следующий раз? Я сразу не раскушу, я обещаю, они никогда не узнают, что это вы мне дали…

— Вы что, совсем с ума сошли? — Он нахмурился, но руки из моей не выдернул. — Зачем вам это, когда даже ваше слушание еще не началось?

— Я и так знаю, что они меня признают виновным несмотря ни на что, и я безумно боюсь быть повешенным. Прошу вас, не отказывайте мне в этой последней просьбе… а я вам скажу, где Борманн и Мюллер.

Он остановился и пристально уставился мне в лицо, пытаясь понять, блефую ли я, чтобы выманить из него то, чего я хотел.

— Так вы знаете, где они.

— Ну конечно, знаю. Вам же это прекрасно известно. — Я наклонил голову на одну сторону, как ребенок, что выпрашивает конфету у взрослого. — Прошу вас, агент, сделайте это для меня. Никто никогда не узнает… Помогите мне, и я расскажу вам все, что вы хотите знать. Я вам даже точное местонахождение на карте укажу…

Он продолжал молча стоять, будто оценивая ситуацию, затем вздохнул и отвернулся от меня, возобновляя свою неспешную прогулку по протоптанному нами в свежем снегу кругу. Ночь подкралась неожиданно и затемнила наши лица. Я никак не мог разглядеть, что он там себе думал и последовал за ним, пытаясь угадать его мысли.

— Агент Фостер?

— Почему не сказали мне еще тогда, в Лондоне?

— Я не мог тогда… Я вас тогда еще не знал… Еще не поздно, если вы об этом беспокоитесь, у них всего одно место, где они будут скрываться, пока все не уляжется, чтобы они могли свободно переселится. Я вам обещаю… Отто и я, мы сами выбрали место…

— Цианид я вам всё равно не принесу.

— Почему нет? Я же военный преступник, мы оба это знаем. Так зачем же вы хотите, чтобы я жил дольше, чем я того заслуживаю?

— Не в моей власти решать, сколько вам жить и когда вам умирать. И лишать себя жизни тоже неправильно.

— Но разве вы не хотите узнать, где Борманн и Мюллер? Вы же только за этим и приходили все это время… Найдете их и станете героем в вашей стране. Моя жизнь — не такая уж большая цена, чтобы заплатить за это… Ну прошу вас, агент, пожалуйста…

— Эрнст, ну-ка прекратите сейчас же! — Он резко развернулся, схватил меня за плечи и несильно встряхнул. — Вы говорите совершеннейшую чушь только потому, что вы напуганы. Ну-ка соберитесь! Вас дома ждет женщина, что любит вас всем сердцем, и маленький сын. Я бы никогда с вами такого не сделал, а уж тем более с ними. Я уже и не говорю о вашей другой жене и детях, потому как знаю, что у вас не самые теплые отношения, но ради всего святого! Имейте совесть! Вы и так уже принесли достаточно страданий другим людям, не заставляйте страдать тех, кому вы еще не безразличны.

Мы шли в тишине минуты две, в течение которых я тихо глотал слезы, пока не набрался смелости снова тронуть его за рукав.

— Почему вы не хотите убить меня за Борманна и Мюллера?

— Если бы это была наша первая встреча, я бы скорее всего согласился. — Он поговорил куда-то себе в воротник. — Вы мне нравитесь, Эрнст. Не знаю даже почему. Наверное, по той же причине, по какой она вас так любит. Вы — хороший человек, который перешел на очень темную сторону. Думаю, мы оба, она и я, все еще видим этого хорошего человека в вас, пусть вам и удавалось все это время так тщательно его скрывать.

Заботливо укрыв меня от глаз охраны, он протянул мне свой платок. Я благодарил Бога, что ночь скрывала мои слезы.

Ночь надежно скрывала нас от любопытных глаз, пока мы шагали в направлении одной из таверн для очередного и не вполне легального собрания. Я шел плечом к плечу с отцом, все еще не привыкший к тому, что мы были почти одного роста. Вернер как мог упрашивал отца тоже пойти с нами, но тот оглядел его критически с головы до ног и заключил:

— Нет, сын, за восемнадцатилетнего ты еще не сойдешь. Тебя попросту не пустят. В следующий раз зато, если хочешь, можешь посидеть послушать с нами, когда мы дома соберемся с товарищами.

Мой четырнадцатилетний брат радостно закивал и помахал нам на прощание. Я никогда не понимал его увлечения всей этой политикой: на меня лично это все навевало жуткую скуку, как и сейчас, когда я сидел рядом с отцом, подпирая рукой голову и стараясь не загораживать ему обзор, когда он желал послушать, что говорил очередной выступающий.

— Чего такой грустный, солнышко? — Я обернулся на женский голос у себя за спиной. — Ты что, коммунист, что перепутал таверны и оказался не на том ралли?

Я невольно ухмыльнулся её шутке и поднялся со скамьи; она всё же стояла, а я не хотел показаться невежливым. Я крайне редко, если вообще, встречал женщин на политических собраниях, но она была даже не женщиной — скорее, молоденькой девушкой едва ли двадцати лет, которая, однако же, чувствовала себя как рыба в воде среди преимущественно мужской аудитории. Она принадлежала к тому новому, прогрессивному феминистскому типу как я понял по её коротко подстриженным, почти платиновым кудрям, густой туши на ресницах, ярко-вишневой помаде и юбке, что едва закрывала её колени. Моя мать всегда с ужасом смотрела на таких девушек и осуждающе качала головой, говоря, что у нового поколения совсем никакого стыда не осталось.