Пётр Чигринов - Под тремя коронами

Ей стал принадлежать Контяжин двор возле Вильно, Укольская и Друсская волости, примыкавшие к Браславлю, и сам этот город. На севере княжества он выделялся в качестве важного центра с сильным пограничным замком и местечком, заметно обретавшим черты города. На реке Свенте она получила имение Оникшты, на Немане — крупный господский двор Вилькею, волости Жмудская и Дирвинская, а также Ездненский двор, Стеклишки, крупное имение Биршаны и Жижморскую волость. На восточной границе обширного Виленского воеводства ей стали принадлежать имения Княжичи и Тетерин, а также замок-город Могилев. На границе с Московским княжеством она владела дворами Носово и Лосично в Мглинском повете, волостью Городище и замком Попова Гора вблизи Мстиславля. Ей достались также имения Обольцы и Смольняны, замок Чечерск. Кроме того, ей принадлежало имение Тростенец возле Минска, замок Гора возле Вильно, город Гродно. Благодаря этим пожалованиям мужа Елена могла подобно московским великим княгиням и своим предшественницам в Литве применять на деле свои хозяйственные способности, удовлетворить присущее ей чувство бережливости и даже скопидомства, унаследованное от своего предка Калиты.

Владение земельной собственностью придавало в Литве, как и в других странах того времени, большой вес и значение. Большинство земель муж подарил ей на «полную ее волю», и она в свою очередь щедро раздавала их храмам, награждала своих приближенных. Как землевладелец, Елена должна была следить за исполнением государственных повинностей — городовой, дорожной, военной. Последнюю несли бояре и слуги. Заботой землевладельца была охрана личности и имущества всех слоев населения: от бояр до подневольной челяди. Право суда над всеми людьми, жившими в волостях, также принадлежало землевладельцам.

Возле Вильно, на берегу Вилейки в живописном месте Маркуци находился загородный дворец великих князей литовских. Его Александр подарил своей великой княгине. В нем она любила проводить летнее время. Елене казалось, что вид, открывавшийся с дворца, напоминал вид на Москву-реку. Правый берег Вилейки, где размещался дворец, представлял собой крутой обрыв, поросший деревьями и кустарниками. На другом берегу реки лежала низменность, утопавшая в роскошной зелени. Резвая Вилейка шумно и звонко текла по камням, игриво делая причудливые повороты.

Недалеко от дворца находился источник соленой и, как уверяли еще медики Казимира, целебной воды. Возле источника всегда можно было увидеть косуль, а иногда и лосей, отдыхавших прямо в ручье, бегущем от источника вниз, к Вилейке. Но великие князья пили эту воду неохотно, только по настоянию медиков. Простые же люди доступа в имение не имели.

Сюда, в Маркуци, Александр и Елена приглашали нужных им, заслуженных вельмож княжества на приемы. Летом 1501 г. Александр дал здесь обед в честь двадцатипятилетия Елены. Были приглашены радные паны, князья, наместники, старосты, воины, покрывшие себя славными подвигами в сражениях. Всего — несколько десятков человек. Расставленные в круг столы на просторной поляне в саду были покрыты зелеными скатертями, края которых были украшены павлиньими перьями, переливающимися фиолетовым со множеством оттенков цветом. Посредине столов возвышались серебряные башенки, служившие птичьими клетками, где резвились и подавали голоса птички с позолоченными хохолками и лапками. Во главе стола в кресле из черного дерева с золотой инкрустацией восседал сам Александр. Рядом с ним в таком же, только несколько поменьше размерами, сидела Елена. Византийский и новгородский фарфор вперемешку с хрусталем, золотыми и серебряными блюдами, мисками, жаровнями украшали столы. Гости ели рагу из оленя, мясо лани, фаршированных цыплят, жаркое из телятины под немецким соусом, кабанину и осетрину. А если икру, то стерляжью, севрюжью, белужью, щучью, линевую и, конечно же, осетровую. Всего количество поданных яств составило несколько десятков. Рекой лились мальвазия, романея и токайские вина, которые ежегодно присылал Александру брат Владислав, король венгерский и чешский. Сам великий князь следил, чтобы заздравные кубки — золотые и серебряные чаши наполнялись до краев. Чтобы никто, упаси бог, не был обойден вниманием. Во время обеда играла музыка. В дело вступали со своими партиями серебряные и медные трубы, надуваемые мехами, свирели, арфы и гусли. Периодически давали о себе знать тимпаны. Кто из гостей был помоложе, рвался к пляске. Да и те, кто постарше, если кому медок поубавил годок, не отставали. Гостей веселили своим искусством скоморохи и менестрели.

В перерывах захмелевшие паны, по обыкновению, хвалились не только своими доблестными подвигами в боях, но и достижениями на любовном поприще. Захмелевший пан Алус, собрав вокруг себя таких же стареющих панов, веселым и болтливо-добродушным тоном сказал:

— Хочу вам поведать, Панове, об одном прелестнейшем и чрезвычайно любопытном приключении. Расскажу его вам в общих чертах. Дружбу водил я когда-то с одной шляхтянкой; была она не первой молодости, а так лет двадцати семи-восьми. Красавица первостепенная: что за бюст, что за осанка, что за походка. Одним словом она была непобедимо очаровательна. Смотрела на всех пронзительно, как орлица, сурово и строго; держала себя величаво и недоступно. Слыла холодной, как крещенская зима, отпугивая всех своей недосягаемой, грозной добродетелью. Она любила выступать в роли судьи и карала в других женщинах не только пороки, но даже малейшие слабости.

В своем окружении она имела огромное влияние. Самые гордые и самые неукротимые в своей добродетели старухи почитали ее, даже заискивали перед ней. Молодые женщины трепетали от ее взгляда и суждения. Она же ко всем относилась бесстрастно-жестоко, подобно аббатисе женского монастыря. Одно ее замечание, один намек могли погубить любую репутацию; ее побаивались даже мужчины — так она поставила себя. Важности ей добавило и то, что она бросилась в какой-то колдовской мистицизм, впрочем, спокойный и величавый. И что же? — спрашивал пан Алус у тесно обступивших его гостей. Я имел счастье заслужить вполне ее доверие и стал ее тайным и даже таинственным любовником. И что бы вы думали? — опять задал вопрос пан Алус. Оказалось, что не было в наших краях женщины более развратной. Причем наши отношения были устроены до того ловко, так мастерски, что никто из ее домашних не имел о том даже малейшего подозрения. Только одна ее прехорошенькая служанка знала, да и то потому, что сама брала участие в деле. Шляхтянка моя оказалась сладострастной до умопомрачения. Самым сильным, самым пронзительным и потрясающим в ее наслаждении была таинственность, сама суть обмана. Это была насмешка надо всем высоким и ненарушимым, что она проповедовала в обществе. Под дьявольский хохот ей было приятно попирать все, что, по ее словам, было святым. В пылу самых горячих наслаждений она хохотала, как исступленная, и я понимал, вполне понимал этот хохот и сам хохотал. Я и теперь вспоминаю об этом не без восторга.