Пётр Чигринов - Под тремя коронами

— Нет, Александр, — Елена назвала мужа по имени. — Он первый получил название Грозного потому, что явился грозным государем на московском великокняжеском столе, монархом для князей и дружины, требующим беспрекословного повиновения, возвысился до царственной недосягаемой высоты, перед которой боярин, князь, потомок Рюрика и Гедимина должны благоговейно преклониться наравне с последними из подданных. Так что имя Грозного ему дали в похвальном смысле: грозного для врагов и строптивых ослушников… Общеизвестно, что для великих дел государственных необходимы твердость и даже жестокость во нраве. Но они должны умеряться силою разума…

— Да, твой отец отличается от предыдущих русских государей, — оживился Александр. — При нем Россия вышла как бы из сумрака теней. И это при том, что Иоанн родился не воином, что на троне он сидит увереннее, чем на ратном коне…

Елена продолжила:

— А может и благодаря этому… Благотворная хитрость Калиты была хитростью умного слуги ханского. Великодушный Дмитрий Донской победил Мамая, но потом видел пепел своей столицы и раболепствовал Тохтамышу. Сын Донского Василий действовал с необыкновенным благоразумием, стремился сохранить целостность Москвы, но вынужден был уступить Витовту Смоленск и другие области, как и искать милости у ханов. Вначале и внук Донского, мой дедушка, не мог совладать с татарскими хищниками, испив всю чашу стыда и горести, быв пленником у Казани и даже невольником в самой Москве. Ему, сыну Софьи Витовтовны, пришлось почти двадцать пять лет вести борьбу за право наследовать московский трон. Его можно упрекнуть в жестокости: да, ослепил в пылу борьбы своего двоюродного брата Василия Юрьевича, но кто из князей отказался бы от удачной возможности вывести из игры соперника? Через десять лет с ним самим поступили точно так же. Когда его на голых санях привезли в Москву, посадили под охраной во дворе близкого родственника Шемяки, а затем ослепили и вместе с женой выслали в Углич. Софью Витовтовну выслали в Чухлому. Да, отступался от крестного целования, но и другие его не соблюдали. Арестовал митрополита, но предыдущего митрополита всея Руси Герасима по приказу литовского князя просто сожгли на костре. Но в результате этой кровавой борьбы Московское княжество смогло укрепиться, а престол и великое княжение получил мой отец. Отец хотя и был рожден и воспитан данником степной Орды, но сейчас один из знаменитейших государей в Европе, почитаемый и в Риме, и в Царьграде, и в Вене, и других столицах…

— Согласен, — сказал Александр, — пятнадцать лет назад появилась книга моего учителя и воспитателя, знаменитого польского летописца Длугоша. Так свое творение он заключил хвалою твоего отца Иоанна, главного неприятеля моего отца Казимира.

— Его сила даже в том, — Елена посмотрела в глаза мужу, как бы прося следовать этому примеру, — что он стремится не уступать первенство ни императорам, ни гордым султанам… Чем не пример для подражания?

— Разумеется, отцу твоему не откажешь в мудрых правилах политики, как внутренней, так и внешней… Силой и хитростью расширяет пределы своих владений до пустынь сибирских и северной Лапландии, губя при этом царство Батыево, сокрушая вольность новгородскую. Но, к сожалению, он теснит и грабит нас, Литву. Он давно уже забыл, что является праправнуком Великого Витовта…

Елена ответила:

— Да, государство отца моего расширяется. Но в нем есть много чего полезного, что не мешало бы завести у нас, в Литве. Александр вопросительно посмотрел на жену:

— И что же?

— Отец учредил хорошую городскую исправу, или полицию. На всех московских улицах велел поставить решетки, чтобы ночью запирать их для безопасности домов, запретил не только шум и беспорядок в городе, но и гнусное пьянство, завел почту, или ямы, где путешественникам дают не только лошадей, но и пищу… И многое другое полезное появилось в Московском государстве…

Александр умолк, но потом продолжил:

— Многие государи завидуют возможностям Иоанна наказывать непослушание воинов. Когда твой брат Дмитрий, возвратясь из неудачного похода на Смоленск, жаловался, что многие дети боярские без его ведома приступали к городу, отлучались из стана и ездили грабить, Иоанн наказал всех. Одних темницею, других — торговой казнью, то есть публичным битьем кнутом.

Как бы одобряя такие действия, Александр продолжил:

— Многим непонятна беспредельная покорность россиян монаршей воле… Другие государи только мечтают об этом… Перед ним же трепещет даже знать… Говорят, что на пирах у Иоанна они не смеют ни слова шепнуть, ни тронуться с места, пока государь, утомленный яствами и вином, дремлет целыми часами за обедом…

И как бы желая еще больше огорчить Елену, великий князь продолжил:

— Все знают твое благоговение, трепетное отношение к православию… Но Папа Римский хвалил твоего отца за то, что тот принял Флорентийскую унию, никогда не ходатайствовал о назначении митрополита у константинопольского патриарха, возведенного в свой сан турком, и выразил желание на брак с христианкой, воспитанной под сенью папского престола…

— Александр, великим государям всегда сопутствуют наветы и клевета, а иногда, как в этом случае, просто недостоверные сведения…

Давление на Елену всех, кто хотел, чтобы она перешла в католичество, усиливалось. Смерть Макария развязала им руки: новый митрополит Иосиф скрытно поддерживал их, сторонники обращения великой княгини в католичество из среды самих русских подобраны, отношения с Москвой оказались прерванными…

Зимой 1498–1499 гг. появились слухи, что митрополит Иосиф и Иван Сапега усиленно склоняют Елену к унии. Слушая увещевания Сапеги, Елена думала о том, что этот человек должен быть наказан самим Господом Богом. Мало того, что был неустойчив в вере, так и других склоняет отказаться от родительских заветов. Не украшала Ивана и история с молодой черкешенкой, ставшая достоянием знати Великого княжества. Как человек богатый, не привыкший отказывать себе в прихотях и усладах, Сапега живо заинтересовался слухами, просочившимися в дома виленских вельмож: в монастыре у бернардинов содержится необыкновенной красоты черкешенка, купленная ими на невольничьем рынке в Кафе. И он на зависть всей виленской знати купил невольницу за восемь тысяч коп литовских грошей, намереваясь сделать ее своей любовницей. Но встретил с ее стороны неистовый отпор. У бывшей рабыни оказалось больше гордости и достоинства, нежели у придворных дам. Она заявила, что никогда не согласится стать его любовницей, а если он будет принуждать ее, то она покончит с собой. Так оно и случилось. А Сапега нашел утешение с тоже невесть откуда появившейся изящной блондинкой с голубыми глазами и пышными формами: про нее говорили, что любовные утехи ей не в тягость.