Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

— Так чо, коли признает? — тихо спросил Афонька.

— Ну, стало быть, это — отдашь ей, коли мать она.

Афонька от волнения слюну сглотнул.

— А дите-то крещеное уже, а она басурманской веры. Как отдать-то?

— Да-а. Ишь, незадача какая. А ну, стой. Может, и она веру-то переменила. Эй, ата, спроси: кто ей бог есть? Иисус, наш спаситель, али нет? — обратились из толпы к старику татарину. Тот заговорил по-татарски. Баба головой замотала — нет, мол, некрещеная.

— Вот, видали, как отдать-то крещеное дите да опять в язычество? — обрадовался Афонька.

Но тут баба опять кричать стала и плакать.

И почала поклоны бить и за волосы себя драть, и лицо ногтями скресть.

Шум поднялся страшенный. Баба кричала свое, Афонька — свое, казаки тоже всяк свое — советы разные. Дверь приказной избы отворилась, и воевода вышел на крыльцо. Выскочили следом приказные. Все враз затихли.

Узнав, в чем дело, воевода сердито сказал:

— Ладно. Показать мальца надо ей. Если признает, что ее, — отдать. Вот и весь сказ мой. Раз велено от государя-царя не забижать местных и добром с ними жить и миром — вот и поступай так, не супротивничай, не перечь.

И воевода ушел и дверью хлопнул.

Узнав от старика, о чем наказ воеводы был, татарка оборотилась к Афоньке. Афонька молча, ссупив брови, глядел на нее. Ишь, выискалась, Моисейку ей отдай. Видя, что неприветливо смотрит на нее казак, татарка сробела. Несмело приблизилась к Афоньке и начала кланяться ему и что-то тихонько и очень жалостно приговаривать. «Ишь ты, убивается как», — подумал Афонька.

— Идем, чо ли. Да цыть ты, не вой только!

И, широко ставя ноги, он быстро зашагал. Татарка, ухватив его за рукав, хотя он и отмахивался от нее, засеменила рядом. Позади за ними дед-татарин. А следом гужом казаки тронулись. Но тут Афонька озлился. Повернувшись так, что татарка в сторону отлетела, он крикнул:

— Куды ордой ринулись? Забава вам это, бесстыжие ваши очи! — И так резво за саблю ухватился, что казаки попятились.

— Тьфу, дурень. Сбесился! Да провались ты, охломон! — И отстали.

Моисейка бегал по подворью с деревянной сабелькой в руках, которую ему Афонька на досуге изладил. Увидав тятьку, встречь ему кинулся. Но тут баба-татарка, глянув на Моисейку, негромко ахнула, бела ровно мука стала и раз — наземь снопом повалилась. Моисейка испугался, бежать ударился в избу. Тут баба посадская из избы выскочила, мужик ее — что, — мол, да как.

Афонька тоже испуган был. Подскочил к бабе-татарке — лежит, ровно неживая. Ухватил ее Афонька на руки — легка, овечка, поди, и та тяжелее будет — донес до избы, положил на завалину. Старик-татарин приклонился ухом к ее груди.

— Нет помирай, живой баба. — Подул ей в лицо, водой из черпачка плеснул, та очнулась. Вскинулась на ноги и твердит одно: «Мой, мой».

Привели Моисейку. Кинулась она к нему, а Моисейка от нее уклоняется, за Афоньку прячется. Но она изловчилась, задрала рубашонку на Моисейке и тычет пальцем ему в грудь: глядите, мол, пятнышко родимое. И смеется, и вырвавшегося Моисейку к себе манит, по-татарски что-то ласково приговаривает.

Да, стало быть, и впрямь найденный — сын ее. И, стало быть, как воевода велел, — надобно отдать его родной матери.

Лютая кручина взяла Афоньку. Он долго сидел сгорбившись. В груди у него сдавило и сердце будто кто в кулак зажал — так оно через силу тукало. «Прощай, Моисейка. Как же теперь я без тебя?»

Ну как же Афоньке с Моисейкой расстаться? А что поделаешь? Да и Моисейка так просто не пойдет за ней, криком себя задавит. Ведь он к Афоньке вот как привык. И по-русски говорит.

Крупная светлая слеза выкатилась из глаза и упала на широкую Афонькину ладонь. Афонька вздрогнул. Стряхнул ту слезу наземь и встал. Отвернулся ото всех. Потом позвал Моисейку и стал ему толковать, показывая на татарку: «То, мол, мать твоя, Моисейка, мамка, и ты с ней ступай, куда она скажет. А у меня служба сейчас, а как освобожуся, то я сызнова тебя к себе заберу».

Обманом уговорил парнишку, лукавством.

И ушли они: татарин-старик, татарка и Моисейка-татарчонок — Афонькин сын приемный…

Недели с две прошло после того.

Ладил Афонька у избы своего десятка дверь новую. Десятник Роман Яковлев велел. Ссохлась дверь и наперекос пошла. Десяток их был в отдыхе — разбрелись казаки кто куда: по посаду, в деревни подгородные — кто за чем. У иных уже пашни свои были, иные заводить собирались.

Тюкал Афонька топором без всякой охоты. Тюкнет раз, постоит, думы свои невеселые думает. И вдруг слышит:

— Тятька!

Оглянулся — обмер. Моисейка бежит! А за ним поодаль татарка идет.

Афонька к Моисейке встречь бросился, подхватил его, вверх подкинул. Тот хохочет, Афоньку за волосья треплет. Радый.

А татарка поодаль остановилась, идти дале заробела. Тут ее Афонька пальцем поманил: иди-де, не бойся. Подошла несмело, говорить что-то начала. Афонька, как он знал уже по-татарски, понял с пятого на десятое, что ихних родовы никого нет, а в иных улусах ее с дитем не принимают и еды никакой не дают — мол, к своим идите. Покормят только, на ночь пустят — и все. А к своим, которые у киргизов, она идти не хочет, чтобы Моисейка в ясырь не попал с ней безвинно. И вот пришла к Афоньке. Он человек добрый, малого возьмет, а она уж пусть помирает.

Афонька нахмурился: зачем помирать? Баба она молодая, еще долю свою найдет. Он не зверь никакой и гнать ее не станет. Пусть-де со своим мальцом остается. Дойдет Афонька до воеводы — он своей милостью не оставит.

Та головой мотает: «Нет, мол, не выйдет так», и пальцем в рот себе тычет и на парнишку показывает: Моисейка ись хочет.

Тут Афонька схватился, вбежал в избу, насобирал по углам у кого что: хлеба кус, где кашу в миске, где рыбешку просоленную. Усадил Моисейку и бабу, велел им сидеть тихо, а сам, пока никто из казаков не вернулся, побежал искать кого из начальных людей — атамана Дементия Злобина или десятника Романа.

Вернулся с Романом.

— Эх, Афонька! До чего же ты человек неспокойный. Дались тебе: то дите чужеродное, то баба теперь эта.

— Как же иначе, Роман? Поди же — люди они.

— Люди, люди. Ну и что делать с ними станешь?

— На посад сведу али на деревню, поселю у кого из пашенных.

— А на прокорм что им давать станешь? Хлебного жалованья не прибавится тебе, как ты есть несемейный, и за тобою они не записаны.

— Прокормлю. Может, пашню заведу али корову где куплю.

Свел Афонька Моисейку и бабу-татарку Айшу — так имя она свое назвала — в посад, срядился с одним мужиком, откупил у него в долг, на совесть, без кабалы, избенку малую, как тот себе невдавне новую большую поставил.

Очаг в избенке был, стол да две лавки, да ларь большой в углу. А чего еще надо? Велел Афонька Айше: живи, мол, здесь. Та слушается. Пошла за ним в избу. Вот, показывает Афонька, здесь варить чего будешь, а тут спать станешь, на лавке, и взял ее за руку, хотел на лавку усадить. А она как рванется и к двери бежать.