Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

— Видать, один-два гона осталось, а то и менее, до Ишинея-то, — сказал Афонька казакам, — ежели, конечно, то Ишинеево кочевье, а не иное чье. Скоро прибудем.

Но ехать дальше, до Ишинея, Афоньке пришлось одному.

В тот день, к вечеру, один из казаков занедужил животом. Не то воды гнилой испил, не то съел что дурное. Ночь он не спал, бегал от стана в сторонку. А утром так ослаб, что еле взобрался в седло. Но не проехав и десяти сажен, стал сползать с коня. От болтания в седле ему совсем худо стало. И когда они кое-как доехали до небольшой речки, берега которой поросли тальником, Афонька сказал:

— Вот чо. Дале тебе ехать немочно. Помрешь от брюшной хвори своей. Останетесь вы здесь, а я один пойду дале. Кочевье уж близко, и я за вами людей пошлю, ежели, стало быть, все хорошо обойдется. Ты же, — Афонька обратился к другому казаку, — стереги его. Пущай лежит и ись ничего не давай, опричь самой малости сухарей. И еще найди травку кровохлебку и взвар из нее сотвори и пои тем зваром по нескольку раз на день.

Дальше Афонька стал держать путь один. День провел в пути.

Вечерело. Можно бы ехать еще часа два или три, до полной темноты. Но Афонька не спешил к ночи-то к киргизам подъезжать. Распалив костерок, он пустил коней на пастьбу, а сам, погрызши сухарей с мясом, лег спать. Перед сном он изготовил одежду для встречи с киргизами: вынул из сумы переметной кафтан малинового сукна, шапку с соболиной оторочкой цветную.

К кафтану он приложил белый рушник. С тем и лег спать. Спал крепко, в ночь ни разу не проснулся.

Когда Афонька пробудился, — а пробудился он враз, будто кто ударил его, — то увидел вокруг себя с десяток пеших киргизов. Позади два ихних вершника держали в поводьях коней, среди которых Афонька приметил и своих.

Афонька, хотя сердце екнуло, — не гадал он о такой встрече, — сделал вид, будто он ждал киргизов. Не моргнувши даже, только так, поверх них взором провел неспешно, — чтоб не подумали, что испужался, — поднялся на ноги и стал отряхиваться. Отряхнувшись, так же неспешно повернулся на восход лицом, сотворил молитву «Отче наш» и отбил, крестясь, три поклона. Потом, сглотнув сухость, которая комом в горле вдруг стала, начал подниматься. «Вот как вдарят по башке саблей али чем», — думалось ему. Однако ничего, не вдарили. Он встал, распрямился, надел новый кафтан, перекинул через плечо рушник белый, надел шапку, подпоясался кушаком с прицепленной к нему саблей, только потом сурово и молча воззрился на киргизов, мол, до этого будто их и не видел. Те же, приметив, как он смотрит на них и оправляет на боку саблю, отступили от него на несколько шагов, и, вмиг выхватив из саадаков луки, направили на него острые стрелы, до отказа натянув тетивы.

Но Афонька не шевельнулся, не попятился. Положив левую руку на саблю, а правой упершись в бок, он молча стоял, выставив вперед ногу, — ну, мол, а дальше что?

Киргизы, не опуская луков с натянутыми тетивами, стали кольцом подступать к Афоньке. Они подступали медленно, но ровно, не опережая один другого, и все стрелы были направлены Афоньке в грудь. И когда киргизы уже подступили так, что стрелы почти касались груди, Афонька не торопясь вымолвил:

— Ну чо надо-то? Куда приступаете? Видите — один я, а вас эвон сколь.

Он обвел спокойным взором стоявших перед ним киргизов, не оглядываясь на тех, что подступали с боков и сзади. На него глядели прищуренные до щелок раскосые глаза, как на той каменной бабе. Темные, пропеченные солнцем лица и впрямь были ровно каменные, только на скулах желваки вспухли, перекатываются.

Услыхавши Афонькины слова, киргизы остановились, и Афонька продолжал свою речь:

— Иду я к вашему князю Ишинею с добром и миром от воеводы Красноярского острогу. Как посол иду, коли вам ведомо, что сие есть, — тут Афонька указал на рушник, что через плечо у него повязан был. — И при мне его воеводские грамоты есть за государевой печатью. И потому вы должны меня отвесть ко князю вашему, Ишинею, а не стращать луками. Послов везде привечают, встречают добром, а не стращают. Даже у самых диких людей такого в заводе нет.

Киргизы внимательно слушали Афоньку, не опуская, однако, луков. И тут один из них, видать, кумекавший по-русски, стал перетолмачивать своим, что говорил им русский казак. Афонька, хорошо знавший по-киргизски, слушал, как тот перекладывает его речи. Толмач пересказывал все вроде бы в точности.

— Зачем тебе Ишиней? — спросил один из киргизов. — Ишиней не хочет водить дружбу с русскими людьми, не хочет, чтобы русские из Кызыл-Яр-Туры на его землю приходили. Мы сейчас убьем тебя, и твои кости растащат волки и степные лисы.

Афонька подождал, пока киргизин перетолмачит все. Тот точнехонько довел все до Афоньки.

— Убить-то чо, это дело нехитрое. Это всегда сотворить можно, хоть сейчас, хоть после. Убивайте — сила ваша, десятеро на одного!.. — возвысил голос Афонька, видя, как внимательно слушают его киргизы и как, не дожидаясь, когда он смолкнет, толмач перекладывает своим его речи. — Убивайте. Только невдомек мне, похвалит ли вас за то ваш князь. А что я доподлинный посол, а не самозванец какой, на то у меня грамота есть.

Тут Афонька не торопясь снял шапку, вынул из нее грамоту, обернутую для сохранности в бычий пузырь, развернул ее и показал киргизам.

Те стали перешептываться. Афонька слушал их, усмехаясь про себя. Ишь, спужались, заспорили промеж собой, весть али не весть его до своего Ишинея. «Поведете, миленькие, как есть поведете!»

Наконец один из киргизов, видать, был он начальником над остальными, опустил лук и снял с тетивы стрелу. Махнул рукой и остальные тоже опустили луки. Афонька глубоко вздохнул — вот так-то.

— Отдай саблю, и мы тебя поведем, — довел Афоньке толмач, выслушав, что ему сказал главный киргизин.

— Вот и нет! Я не полоненник и сабли не отдам. Ишь, что удумали! Ты вот лучше вели, чтоб мне пищаль и копье отдали, и коней тоже. Эвон, захватили все! Так не гоже поступать с послами-то.

Киргизин рассердился, затряс головой, стал ругаться, кричать, даже ногами топать, грозя Афоньке. Но Афонька упрямился и стоял на своем. Толмач-киргизин едва успевал перекладывать.

Заспоривши, Афонька вгорячах и не заметил, как он, не дожидаясь, что ему толмач переложит, начал говорить по-киргизски. И киргизин и толмач тоже вгорячах такого не приметили. А толмач уж и вовсе путал, кому и как говорить, и кричал Афоньке по-киргизски, а своему киргизину по-русски.

Наконец киргизин, войдя в разум, что посол есть посол, никуда тут не денешься, — молвил:

— Отведем тебя к князю Ишинею.

Он махнул своим, и те враз повскакали на коней, окружили Афоньку, стали махать руками, показывать: иди, мол, давай, чего стоишь. Афонька рассердился: