Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

— Где горит-то, у кого? — спрашивал он на бегу.

— Подьячего Богдана избенка занялась, — отвечали ему.

— Богданова! — обомлел Афонька и кинулся что есть мочи к знакомой избенке. «Книги же там! Летописец! Все враз на пепел пойдет!»

Когда он добежал до подьячевой избушки, та пылала, словно свеча. Пламень вырывался изо всех щелей, крыша была в огне, стены тоже. Треск стоял страшенный. Летели тучей искры, и был бы ветер с заходней стороны, то уж давно нанесло бы огонь на посад. Но ветра не было. Вкруг избы суетились посадские и казаки с баграми, но подступиться к избенке не могли.

Афонька с трудом пробился через толпу. Близ самой избенки он увидел в отсветах пламени Богдана Кириллыча, который ровно безумец рвался из рук казаков к избенке.

— Книги мои, книги! — кричал он, плакал, матерно ругался и молил, чтоб его пустили книги из огня спасти, коли никто не осмелится в огонь кинуться.

— Куда ты, куда, Богдан Кириллыч? Рази мыслимо в такой пламень кидаться? — уговаривали его казаки. Ровно бес вселился в него. Дивились казаки: такой слабосильный Богдан Кириллыч, а еле удерживают его в несколько рук. Рядом с Богданом Кириллычем, плачучи и причитаючи, бегали его баба и девки.

— Тятенька, батенька, не кидайся в огонь, миленький. Сгоришь!

— Доченьки мои! Женушка милая. Книжки мои там гибнут, аки в геене огненной! Книжки мои! Вся утеха моя и богачество! — кричал Богдан.

— Богдан Кириллыч! — взревел Афонька. — Как же это, Богдан Кириллыч. А летописец-то! — нарушаючи заповедь не обмолвиться на людях про летопись, кричал Афонька, с ужасом взирая на бушующий огонь. — Чо, люди, не поможете?

— Где там! Пекло же адово! Враз изжаришься! — закричали из толпы.

— Эх, господи, помоги! — крикнул тогда с отчаянием Афонька и, оттолкнув стоявших перед ним казаков, рванулся к избе.

— Стой, оглашенный! Стой, язви тебя! — кричали ему вслед.

— Вернись, ирод, я тебе велю, — кричал ему атаман Дементий Злобин. — Имайте его, дуролома, кто ближе стоит.

Но ловить Афоньку было уже поздно. Он был около самой избенки и уже изготовился в дверь ринуться, укутавши голову кафтаном, который еще на бегу сорвал с себя. Но тут крыша избенки с великим треском и шумом рухнула. Кверху взметнулся высокий столб огня, полетели головни, снопы искр. Афонька отпрянул назад, и тут на него упала доска, огнем объятая. Афоньку сбило с ног, кафтан задымился. В толпе ахнули. Несколько мужиков кинулись к Афоньке, и когда его оттащили от пожарища, то уже и стены избенки завалились, и был уже один великий костер — ничего не разберешь: изба ли тут горит или просто куча бревен и досок.

Подьячий Богдан Кириллыч уже не рвался к своей избенке. Как он стоял на коленях, так и остался, простерши к пожарищу руки. Потом зарыдал навзрыд и упал наземь, вцепившись в свои густые кудрявые волосы.

Всю ночь пролежал ничком Богдан Кириллыч. Рядом с ним сидел Афонька. Слезы, скупые и горькие, капали у Афоньки из глаз, но не замечал он их и не утирал. И только когда начинал Богдан Кириллыч биться и причитать чего-то, обнимал его бережно за плечи и шептал ему что-то на ухо.

Воевода (пришедший на пожарище уже когда избенка Богдана догорала) повелел не тревожить их. Казаки и мужики посадские разошлись. Баба Богданова ушла тоже и увела ревущих девок: жалко им было Богдана Кириллыча.

Богдан с Афонькой так и просидели, пока утром не пришли казаки. От избенки остались одни головни да пепел. А неподалеку от избенки нашли пьяного похабного гулящего мужика Прошку, который тайно вино курил и посадским продавал. В последние дни его два-три раза приметили, как он околачивался подле воеводской избы. И накануне пожара видели его, как он от малого города, шатаючись, шел.

Когда Прошку схватили и повели на сыск: для чего он близ сгоревшей избы в кустах валялся, то он повалился воеводе в ноги и повинился, что-де с вечеру, сильно напившись вина, — где уж не упомнит будто бы, — пошел до своего подворья. Да в теми-то, да спьяну заблудился. Все не на свою, на чужие избы попадал. И сказывал далее, что дойдя до какой-то избенки, задумал малость осветить ее: может эта избенка его. И вынувши кресало, стал искры высекать, трут подпалил, сидючи у самой двери, что в избенку вела. А чо дале было, того он, Прошка, опять-таки не упомнит, потому как пьян был.

Прошку за поджог забили в колодки и отправили в Енисейский острог к разрядному воеводе. Пусть с ним что хочет дальше делает. Но вот диво. По дороге в Енисейск Прошка сбежал. Сбил колодки, когда посланные с ним караульщики спали, и утек в тайгу. Поговаривали на остроге, что не так просто сбег Прошка, допытывались было у тех караульщиков, что с Прошкой были, но тех караульщиков вдруг в новый Якутский острог перевели.

А Богдана Кирилловича ровно пришибло с той поры. Он осмотрел пепелище, нашел несколько обгорелых и почерневших железок от укладки и шматок олова, — чернильница-то, видать, сплавилась. Ухватил их, сунул за пазуху и, горько-горько заплакав, пошел, шатаясь, невесть куда. Афонька, неотлучно бывший с ним, подхватил его под руки и привел домой.

— Приветь его и спокой, — сказал он богдановой жене. — А то он ровно порченый, как бы и впрямь ума не решился.

Ума подьячий не решился. Но с того времени помрачнел, исхудал, сам на себя непохож стал. По ночам, баба его сказывала, не спал вовсе, все ворочался, а коли засыпал ненадолго, то сонный что-то бормотал, а потом вскрикивал и просыпался.

Так промаялся Богдан Кириллович осень и зиму, а к весне подал челобитье, чтоб отпустили его с Красноярского острога. И ему перевод дали в Кузнецкий острог.

Когда Богдан Кириллович съезжал с Красноярского острога, они с Афонькой обнялись, расцеловались, и тут Богдан Кириллович вынул из-за пазухи обернутый тряпицей сверток и подал Афоньке.

— На-ка тебе, Афоня, поминок прощальный. Осталась у меня из всех богатств моих книжных «Азбука» одна. Возьми, чтоб грамоты не забывать, которой от меня выучился. Возьми.

Он вытер глаза рукавом, потом обнял еще раз Афоньку и пошел к телегам. На них был уже нагружен весь скарб его нехитрый. Жена и дочери уже дожидались его, а с ними несколько казаков-вершников, которые шли в Кузнецкий острог переводом.

Кони тронулись. Афонька долго-долго глядел вслед, пока не скрылись все за посадом.

онной сотни десятник Афонька Мосеев и сын боярский Иван Птицин возвращались на Красный Яр с годовальщины из Качинского острожка, где Птицин был приказчиком, а Афонька — в товарищах у него. Шли они верхами с десятком Афонькиных казаков, остальные с разной рухлядью — водой.