Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

То начнет сзывать всю сотню, кто в остроге, не в уезде и от служб свободный, чтобы ратному делу учить. То задорится на то, что не так ему поклонились, не так прытко повеление его, атаманово, выполнили. То вдруг пристанет, почто кони плохо ухоженные: новых коней заводите. А иной раз начнет корить — мало мне-де от вас чести, вольно со мною держитесь: я вам слово, а вы в ответ мне десять. Хотя такого, почитай, и не бывало от рядовых. Разве кто старослужилые да из десятников перекорялися в чем с атаманом. Да и то не зря, не по безделью, потому как службу лучше Михайлы знали. Михайло-то ведь как: все больше из батькиных рук глядел и под его опекой службу нес.

Не раз цеплялся с ним и Афонька за то, что новый атаман без ума радел попервости к службе и казаков без надобности отрывал от хозяйских дел: от пашен, от сенокоса, от рыбных ловель, от ремесла. Вы, дескать, и хлебное, и денежное, и соляное жалованье от государя имеете да еще опричь того всякими лукавствами и кривдами от ясашных людей в прибытке бываете, — так чо, мол, вам с ремеслами какими, али в земле возиться, ровно вы мужики пашенные. Ну это и вовсе безумствование Михайлово было, потому как сам государь и все воеводы радели, чтоб казаки не только к сабле, но и к сохе приучены были.

Но Михайло только пыхтел с досады, слушаючи все эти отповеди, и разумом вроде принимал, а по сердцу — все это не так было. Мы-де воины, люди ратные — и вся недолга.

На задоры Михайлы Злобина Афонька поначалу смотрел сквозь пальцы, пока они чести его не задевали и в ущерб великий никому не были. Но как дело зашло на большее, то на Афоньку удержу боле не стало.

А дело вышло вот на что.

Был в конной сотне казак Мишка, невдаве поверстанный на государеву службу. Из тех казаков, которых человек с тридцать прислали на Красный Яр из разных сибирских острогов в счет убылых.

Привел их с собой новый воевода, присланный на Красный Яр. Все они были из казачьих семей и только Мишка один из пашенных, которые, почитай, следом за Ермаком Тимофеевичем на сибирские вольные земли пришли с сохою и бороною, с серпом да косою.

Принявши у старого воеводы острог, новый воевода сказывал по уставу и обряду всем служилым государево слово и велел атаманам сотен пеших и конной забрать в свои сотни молодых казаков, сколь у кого в недоборе.

Мишка попал в конную сотню. Мишка был парень усердный, проворный. В ратном деле понимал хорошо, хоть и не хаживал никуда из своей деревни дале острога Томского — выучился на потешных боях с недорослями казацкими. Но стать и ухватки его были не казацкие, развалистые. Не такие, кои всем казакам свойственны, что из колена в колено ратному делу обучены с малых лет.

В сотне с первых же дней Мишка оказал радение к службе. И десятник его, Афонька, ничего не мог сказать о нем худого. Но атаман Михаил Злобин из себя выходил, глядючи, как Мишка не по-казацки, а по-мужичьи, «по-холопьи», как он говаривал, в седло вскидывается, и копье держит, ровно у него рогатина али крюк, чтоб из стога сено выдергивать. Не по-казацки у него и сабля припоясана. И все не по-казацки, а по-мужичьи.

Коршуном крутился атаман Михаил вкруг своего тезки, когда тот ему на глаза попадался. И так налетит, и эдак клюнет. Но Мишка на то не серчал. Сам ведал — нет умения и той лихости во всем, как у иных казаков. Он старался, пыхтел и еще больше злил атамана, потому как от его пыхтения и старания ловкости не прибывало.

Не раз атаман Михаил Злобин белел с досады и кричал:

— Сгинет слава казацкая от таких вот телков, коих не ведаю к чему верстают в службу государеву.

— Годи ты, — отвечал Афонька, когда случался рядом. — Годи, Михаил Дементьич. Еще и полугоду не вышло, как Мишка этот в казаках ходит. А ты хочешь, чтоб он по всем статьям в ратном деле первейшим умельцем стал. Где же это видывано?

— А ты не приставай за него. Я еще с тебя спрошу за такого воина. Сидит на коне, ровно мешок с мякиной.

— Мешок! Ну и чо? Зато не падает, клещем сидит. Спробуй, сбей его с хребтины конской… Только арканом и стянешь.

— Дивно, чо сидит! А как сидит-то? — все не унимался Злобин. — Воистину — ровно клещ в заду. Раскорякой. Никакой стати ратной — один срам!

— Да ты чо, Михаил Дементьич? — не уступал Афонька. — Почо тебе стать-то и лад? Чо с них, прибыток али убыток — коли их нет?

— Не перечь ты мне, десятник, — серчал атаман. — Дивлюсь я тебе, старому воину. Казак на коне соколом должон сидеть, а не клещем. Вот и весь сказ. Выучу его, и пока не станет в нем удальства — не отступлюсь. А еще одно скажу, не будет он в казаках служить. В нем пашенный мужик сидит. Вот оденьжает на службе чуток и уйдет опять в пашенные.

— А и мы, казаки пашни пашем, — отвечал Афонька, а сам подумал: «Как же, оденьжится на государевой службе. Не шибко-то».

— Мы, — сердился атаман, — мы другое. Для нас главное в сердце служба, а земли пахать — это уж другое.

Набранившись всласть, оба — и десятник и атаман — расходились. А конный казак Мишка, хоть порой и кручинился, и в тоску даже иногда входил, однако же старался угодить атаману.

Так все шло бы и дале, если бы не одно дело.

Набралось к тому времени в остроге Красноярском молодых казаков неженатых десятка три-четыре. И мужиков пашенных из ссыльных и переселенных тоже холостых было немало. Поженились бы они, да вот беда — девок незамужних, свободных не было. Татары своих не в охотку выдают за русских, да и мужики не очень-то иноземных баб в жены законные берут. Только для блуду больше.

Сколь раздоров и челобитий от иноземцев на молодых казаков за это было! Воевода злобился и серчал, когда умыкали улусных девок для охальства. Казакам тогда перепадало батогов да палок, — не забижайте ясашных, государь велит с ними лаской обходиться, с приветом. Да когда и добром, полюбовно шли улусные женки к русским мужикам, не больно-то воевода рад бывал. Потому как тут попы острожные встревали: с язычницами, с бусурманками грех, дескать. Это святых таинств брака поругание. Ах ты, господи!

И тогда отписал воевода на Москву, в Сибирский приказ, что надобно в острог Красноярский незамужних баб — девок али вдов — из вольных, из гулящих [57] Гулящая — вольная, не крепостная. , кто по охоте, привезть. Чтоб в жены казакам и пашенным, и посадским людям шли, как это и ране делали.

И вот ждали на остроге, когда казачьи невесты будут.

Ждал и Мишка.

Десятник его, Афонька, втолковывал Мишке, — один он у него, в десятке неженатый был: «Женись».

Мишка попервости, как про невест услыхал, дивился и похохатывал: как это — ровно на базаре корову выбирать. Нет, мол, так не с руки… Да и жениться охоты нет. Но Афонька говорил, что женатому лучше по всем статьям: кормлен, ухожен, обстиран, обшит. А за «коров» двинул Мишку по-свойски по уху, — не срами русских девок, которые не от легкой жизни идут на многотрудную судьбу в острог украйный в чужие люди. Не от добра идут, а по нужде, в чаянии, — может там-то лучше будет: и сытнее, и спокойнее, и не опасно от недобрых и лихих людей и дурней-охальников разных за мужниной крепкой спиной.