Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

— И я с тобой о ту пору ходил, — сказал Афонька.

— Вот, вот, — ухватил Афоньку за руку Самсонов. — Вот, вот. И изошли мы тогда вверх Комы реки, а в те поры киргизы и тубинцы с конными служилыми людьми дралися… И подсмотрели нас, струговых служилых людей, и убояся нас, струговых людей, великому государю добили челом, а вину свою принесли и шерть шертовали…

— Как же, как же, — кивал Афонька, слушая Самсонова. — Все так и было.

— Ага! Я чо и говорю, — продолжал Самсонов. Он опять забегал по горнице и все сказывал про свою службу. Голос его гремел на всю избу, поди-ка и на воле слышно было…

— Да при воеводе Олферье Баскакове посылай я был в Тубинскую землю к князцам к Кояну, и Кунгуру, и Кылину, и к их улусным людям для аманатов, и я у них аманаты взял, Коянова сына Кирму…

Самсонов умолк, чтобы перевести дух. Афонька же сразу слово вставил.

— Да, я про то все ведаю.

Но Самсонов опять начал свое:

— Да я при всех прежних воеводах учинил прибыль в ясашном государеве сборе в Камасинской и Качинской землицах четырнадцать сороков соболей, да в Инголотской и Мунгальской учинил прибыль в два сорока соболей, да в Югденской новой -землице двадцать соболей. Да еще… И за те мои службишки и за ясашный сбор и за прибыль великий государь царь Алексей Михайлович пожаловал меня, велел дать государеву грамоту за приписью дьяка Третьяка Васильева, а по той грамоте велено мне в Красноярском остроге государеву службу служить в детях боярских. Вот…

Севостьян Самсонов смолк и отер ладонью взмокший лоб. Афонька посмотрел на Самсонова — все ли сказал? Самсонов молчал. Афонька поднялся с лавки.

— Не пойму, Севостьян, чего ты распалился? Ну как дите малое, будто я не знаю службы твои. И оклад тебе по чину учинен на Москве: государева жалованья семь рублей денег да хлеба семь четвертей ржи, овса семь четвертей, соли указано как у иных красноярских детей боярских. Все правильно.

— А все одно: держишь ты на меня сердце.

— Да провались ты! — рассердился Афонька. — С чего взял-то?

— А вот Птицин сказывал, говорил-де ты ему, Птицину, какой, стало быть, мерой служба казачья меряется…

— А! — махнул рукой Афонька. — Тьфу на вас с Птициным. Ты пойми, Севостьян, я на уме иное держал, когда с Птициным речи вел. Зависти на тебя у меня нет. Выпала тебе доля такая — стало быть, так богу угодно и государю. Я же мыслил об ином. Служба вроде наша одна, а мера той службе разная. Вот о чем речь-то я вел. Ну, понял ли?

Самсонов молчал, долго смотрел из-под бровей на Афоньку.

— Значит, зла не держишь на меня?

— Ну, паря, завела сорока про Якова…

— Ну да мне все едино — хоть бы и держал зло на меня, хоть бы нет. Давай ступай, Афанасей, заутро пораньше съедем вместе за реку. Возьми с собой казаков человек с двух, с трех.

Афоньке вдруг стало обидно от Севостьяновых слов.

«Чего ему надо? Сам же речь завел, а теперь сам же и серчает вроде. Не поймешь иной раз, кому чо надо. Ну не было у меня в мыслях, чтоб на Самсонова зло иметь, как он в дети боярские вышел. Ан нет, сами теперь мне в ухи жужжат. То Птицин непутевые речи завел, теперь сам Савостька дурнину развел, невесть чо плести стал».

От обиды у Афоньки защекотало даже в носу. Но он ничего не сказал. Надвинул на лоб шапку, повел плечами и сказавши:

— Ладно, вране буду ждать у Спасской башни с казаками, — вышел из Севостьяновой избы.

Переплавившись через Енисей на большом карбазе, Афонька и Самсонов дён пять объезжали деревни, велели делать везде засеки, а где и городки дощаные для опасного дела: коли не успеют уйти на Красный Яр от киргизов, то хоть, может быть, отсидятся.

Жара по-прежнему донимала, палило как никогда, и новая беда могла приспеть — сушь. По всей почти округе Красноярской давно дождей не выпадало.

На острог вернулись запыленные, потные, грязные. Отдыху нигде Самсонов не давал. Въехав в одну деревню, собравши людей, дав им наказ, ехали далее, ночевали, где ночь захватит. Три Афонькиных казака притомились. Но Афонька велел им ни словом не обмолвиться перед Самсоновым. Служба есть служба и неча на тягости жалиться — толковал он им.

Казаки, из недавнего прибора, слушали Афоньку и молчали, хотя смекали, что по безделью таскает их без отдыху Самсонов и что великой нужды в этом нет.

Вернувшись на острог, отпарившись и отмывшись в своей невеликой баньке, Афонька томился бездельем. Был дан ему отдых — сказали: сиди пока дома безотлучно. По домашности дел никаких не было, хлеба и травы подгорали, дождей так и не выпадало. Сена, правда, было накошено изрядно, но без него сыновья накосили. Афонька занялся, чтоб чуркой не сидеть, досмотром всего ратного доспеха, какой в доме был. Потом такой же досмотр учинил в своем десятке. И уж там отвел душу, нашел непорядки — у кого сабля не чищена и не точена, у кого пищаль ломана — чинить надо, у кого кольчужка в кольцах разошлась. Афонька отлаял нерадивых казаков, насрамил, а к кому и рукой приложился. Но все ж и это не тешило Афоньку. Одна дума не давала ему покоя. И та дума не сама собой пришла, а навели на нее разные речи, которых наслушался он от Птицина, еще от иных кого из служилых, а потом и от Севостьяна Самсонова.

«Все ж занятно бы сведать, — думал Афонька, — почему так?!» Почему так — это значило в Афонькиных думах, почему все ж Самсонов — сын боярский ныне, а он, Афонька, за равную службу, а может даже в чем и большую, — оставлен в казаках, в служилых по прибору. С такими думами протомился он целый день, а на следующий решил наведаться к своему атаману Дементию Злобину, под началом которого служил много лет, которого не в пример иным прочим любил и почитал как человека разумного, справедливого, хоть и строгого и беспощадного за провинности в службе.

Прибравши себя с утра как следует, расчесав волосы, бороду, усы, вздевши новый лазоревый кафтан, цветную опояску, новые сапоги красной кожи, Афонька пошел на подворье к атаману Дементию Злобину — знал, что он сейчас не в отлучке, а для опасного дела — киргизского приходу все еще ждали — сидит в остроге со своей конной сотней, высылая на перемену дозоры по сакмам киргизским.

Дементий Злобин, когда взошел к нему Афонька, был для утреннего дела дюже зело пьян. Завидев Афоньку, он ухватил его за шею и крепко стал целовать в темя, в щеки, а потом в губы, обдав Афоньку таким духом винным, перемешанным с чесночным и луковым, что у Афоньки аж в глазах помутилось.

— Друже ты мой, друже, — приговаривал Дементий Злобин, тиская широченными лапищами Афоньку. — Ай, Афонька, светел праздник мне учинил, дом мой навестил. Сядь-ка, сокол, сядь-ка, выпьем мы с тобой по чарочке.

С теми словами Злобин отпустил Афоньку, сильно мотнулся на сторону, но на ногах удержался и боком пошел по горнице, подбираясь к поставцу с кружками, сулеями, кубками, чарками…