Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

«Да здравствует Рабоче-крестьянская революция!» — этот лозунг был набран на всю полосу.

Не гнушаясь орфографическими ошибками, автор передовицы советовал «одергивать с офицеров-золотопогонников мундиры да шомполами пороть их благородия». Далее шли призывы браться за оружие: «Надо все-таки раскачиваться помаленьку, товарищ мелитопольский обыватель… Мы, повстанцы, отняли всякую власть над тобой, и ты, уже вольный и свободный, вступай в ряды батько Махно!»

Далее Бунин прочитал нешуточное предупреждение:

«Приказываю всем торговцам и владельцам всякого рода предприятия, не получившим еще квитанций о доставлении сведений об имеющихся у них товарах, явиться за таковыми в продолжение 10 ноября. Если и на этот раз не исполнят приказа, буду пороть за неподчинение приказу. Нач. гарнизона Мижурин ».

Рядом напечатано «объявление»:

«Для сведения г. Мелитополя объявляю, что владельцы ресторанов и притонов, продающие самогон, будут расстреливаться на месте. Командующий Володин ».

Вера внесла чай. Бунин с изумлением произнес:

— Какие характеры! Твердая уверенность, что если перестреляют буржуев и непослушных, то сделают счастливыми всех пролетариев сразу…

— Но никого в частности, — метко вставила слово Вера.

— С невероятным упорством этот батько творит кровопролития, хотя наверняка знает, что самому головы не сносить!

На этот раз Иван Алексеевич ошибся. 28 августа 1921 года под ударами кавалерийского эскадрона 24-го полка Нестор Иванович с остатками своих верных бойцов, взбурлив Днестр, под огнем красноармейцев, теряя друзей, лошадей и обильно орошая воду кровью, переправится на западный берег — в Румынию.

Их осталось менее восьми десятков — беспощадных, храбрых до безумия, идейных анархистов-революционеров. Махно украшали четырнадцать ранений, полученных во время Гражданской войны «за счастье революционного крестьянства». Мрачный взгляд его темно-карих глаз сделался еще острее, и он никогда не менялся — даже при редкой улыбке. Смелости, честолюбия и энергии у него, как и прежде, было с преизбытком, но изменилась жизнь, изменились обстоятельства. В наступившей мирной жизни все эти «революционные» качества приложения не имели.

В Румынии батько и его отчаянную жену Галину Андреевну заключили в концлагерь. Спустя шесть месяцев — побег в Польшу. Еще шесть месяцев они провели в лагере для интернированных. Затем камера Варшавской крепости. Здесь Махно стал отцом. Галина Андреевна родила дочь Елену. Через год и месяц семья Махно вышла на волю.

Еще раз его посадили в тюрьму в Данциге. Но это было последнее заточение. Из Германии Махно перебрался в Париж.

«Я обретаюсь нынче в Париже, среди чужого народа и среди политических врагов, с которыми так много ратовал», — писал Нестор Иванович в апреле 1923 года. Мог бы написать проще: «Которых я убивал и которые хотели убить меня». Во имя чего? Чтобы лишиться близких людей и родины?

Теперь не было тачанки, не было верных головорезов, да и вообще по сравнению с Гуляй-Полем тут было скучно до отвращения.

— Разве это жизнь! — говорил он своей верной подруге. — Не жизнь — лягушачье болото: Париж, и только! Вот у нас на Украине… — И батько мечтательно прикрывал веки.

С большим трудом Махно устроился чернорабочим в киностудию, жена — прачкой в богатый дом. Вот тут-то Махно и понял свою ошибку в анархизме, пожалел о сотнях загубленных его головорезами жизней. И Махно смирился. Все больше стал задумываться о душе, все чаще его встречали в церкви на рю Дарю.

Молился он горячо. О чем? Это знал лишь его исповедник.

Двадцать пятого августа деникинские войска овладели Одессой. В тот же день Вера Николаевна записала в дневник:

«Мы решили уехать из Одессы при первой возможности, но куда — еще не знаем. Власть еще не укрепилась. Нужно подождать, оглядеться. Жутко пускаться теперь куда-либо, но нельзя же вторую зиму проводить в этом милом городе».

Спустя шесть дней новая запись:

«Надежда попасть этой осенью в Москву у меня пропала. Как у меня болит сердце за оставшихся там…»

Вечером 18 сентября в комнату Веры Николаевны кто-то постучался. Она открыла дверь и увидала военного с красивыми густыми усами, умным лицом и обильной плешью. Щелкнув каблуками, военный представился:

— Пуришкевич, Владимир Митрофанович! Могу я видеть господина Бунина?

— Проходите, Иван Алексеевич скоро, вероятно, вернется!

Бессарабский помещик, монархист и один из основателей Союза русского народа, один из участников убийства Распутина, депутат трех Государственных дум шагнул в комнату:

— Я давно мечтал познакомиться с замечательным русским писателем. И вот, временно находясь в этом городе…

— Чай подать? Анюта, приготовь…

Пуришкевич поднял руку:

— Спасибо, не надо! Мне некогда. Я хотел выяснить взгляды господина Бунина на некоторые основополагающие вопросы современности. Передайте ему нашу партийную программу. — Владимир Митрофанович протянул тонкую брошюру. — В ней два главных пункта — конституционная монархия и против евреев. Я надеюсь, он будет нам сочувствовать.

Вера удивилась:

— Но Иван Алексеевич не антисемит! Да кроме того, он человек не партийный.

— Теперь все должны быть партийцы!

— Он всего лишь поэт. Он чужд всему остальному…

— Очень, очень жаль. — Пуришкевич грустно посмотрел на Веру Николаевну. — А мне сообщили, что он желает вступить в Союз русского народа. Поэтому я и пришел… Что ж! Верните программу.

Он повернулся и быстро вышел. Ровесник Бунина, он погибнет на следующий год.

Вскоре пришел Бунин. Узнав о визитере, он пожал плечами:

— Зачем я понадобился Пуришкевичу? Если рождался когда-либо человек, далекий от всяческих групп, группировок и политических течений, то это я. Лишь одного хочу в жизни — спокойно и свободно работать. А вот этого как раз я и лишен теперь…

Помолчав, с тоской произнес:

— Голова кругом идет! Что дальше делать, как жить — ума не приложу. Бывает, жалею, что из Москвы уехал. Там все-таки наш дом, да о Юлии сердце изошлось. Но как оставаться в России? Эти идеи всемирного братства и равенства вовсе не по мне. Скажи большевики нашему дворнику, что он мне товарищ и брат, — так он и сам смеяться начнет: «Куда с нашим рылом в калашный ряд? Они — дворяне, академик, а я крестик заместо подписи ставлю». Такого равенства, слава богу, никогда не будет. А если будет — свет погубит.

И вдруг с каким-то изумлением добавил:

— Но что удивительно: когда жил в России по-человечески, постоянно тянуло путешествовать. Весь мир с тобою, Вера, объехали… А теперь, когда жизнь хуже собачьей стала, не могу Россию покинуть. Капитаны вместе с кораблем на дно идут. Теперь это хорошо понимаю. Боюсь, Вера, ох боюсь. — Бунин понизил голос до шепота. — Коли уедем, то уже никогда нам России не видать. Чует беду сердце. Господи, научи, что делать?