Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Кондаков как завороженный твердил строки этого стихотворения:

Вот и теперь, едва он взошел на бунинский порог — крепкий в плечах, высокий, не по годам стройный, с окладистой бородой и сиянием живых умных глаз, — едва взял в руки чашку с чаем, как нараспев стал читать:

— Никодим Павлович, — остановил Бунин, — я ведь еще пять томов написал, а вы все читаете лишь это стихотворение. Верочка, налей чай гостю.

— Что нового в нашем мире? — спросил Нилус.

— В нашем мире мало утешительного. Я не верю в прочность положения ни Деникина, ни Колчака. Я все чаще вспоминаю пророчество Жюля Мишле: для России двадцатый век станет катастрофой. Земля насытится кровью, а женщины убоятся рожать, ибо плоды их чрева обречены на муки.

— Вот оно что! — У Бунина вытянулось лицо. — Оказывается, мы не вовремя появились на свет?

И все почему-то поверили в это жуткое предсказание. Кондаков потянулся было за кусочком хлеба, лежавшим на серебряном подносике, но отдернул руку: это был единственный кусочек.

— Кушайте, Никодим Павлович! — стала просить Вера. — У нас мука есть.

Кондаков помедлил, но, кивнув благодарно, стал по крошке отламывать хлеб и класть в рот, тщетно пытаясь скрыть лютый голод.

— Увы, — выдохнул он, — француз прав. Вы люди молодые, меня переживете. И вспомните меня лет через двадцать пять: Россия погрузится в кромешную тьму. Болеют не только люди, болеют народы. Большевики — это наша болезнь, и болезнь тяжелая, лихорадочная, трудноизлечимая. Мы ее получили за наше российское благодушие, за неумение дорожить теми огромными благами, которые послал нашему народу Господь. — Он закрыл глаза, осенил себя крестным знамением и воззвал: — Отец Небесный, пошли нам исцеление…

— Кто же исцелит нас? — спросил Нилус.

— Мишле говорит: спасение придет из-за моря.

Бунин кисло усмехнулся:

— Значит, доктор — иностранец?

— Да, значит, этот доктор — иностранец. И не надо от этого падать в обморок. Мы столетиями, как чумы, боялись иноземцев. Их не надо бояться. Их надо приручать. Пусть служат России. Это понимал Петр Первый. Он сумел заставить иностранцев и их капиталы служить на благо своей державы.

Бунин улыбнулся:

— Я все-таки верю в самобытное развитие России. Но у Мишле есть единомышленники. Помню первые дни марта прошлого года в Москве. Банки еще выдавали вкладчикам деньги. Я проходил Ильинкой, там у банка густая толпа ждет. Тут же газетчик вечернюю газету предлагает:

— Купите, господин! Хорошие новости…

— Николай на трон вернулся?

— Нет, немцы Харьков взяли.

— Что же в этом хорошего?

— Эх, барин, лучше черти, чем Ленин. Это я вам точно говорю.

Вера заварила крепкий чай и заботливо разливала его мужу и гостям. Редко вмешивавшаяся в споры, на этот раз вставила слово:

— Не пойму, чего мы все ждем в Одессе? Пока большевики опять вернутся? Уехали бы, попутешествовали по свету. Хоть в том же Константинополе перезимовать, а к весне большевиков окончательно разобьют, вот и вернемся по домам.

Бунин ничего не ответил. Было ясно, что этот разговор ему не очень приятен. Он отлично сознавал шаткость Белого движения, неопределенность своего положения в Одессе.

— Меня приглашают преподавать в Кембридж и в Пражский университет, — сказал Кондаков, — я, наверное, уеду.

— А нам ехать некуда, — усмехнулся, раскуривая сигарету, Бунин. — Да и не хочется. Умом понимаю, что лучше сесть на пароход и помахать России рукой, а вот сердце говорит иное.

— Но уехать надо хотя бы для того, чтобы просто выжить, — заметил Нилус.

За окном бушевала природа, за домом волновался сад, сухо пахло травами, беспрерывно гомонили птицы.

Скоро они убедятся, что в двадцатом веке выжить русскому человеку повсюду непросто — и на родине, и на чужбине.

Неужто прав Мишле?

Время показало — да!

Когда гости ушли, Бунин усадил жену возле себя на диванчик и с необычной ласковостью провел рукой по ее спине, мягко сказал:

— Я отлично знаю, что тебе, Вера, надоело жить в голоде и вечном страхе, мы уедем, но надо набраться терпения…

— Какого терпения? У меня оно давно кончилось. Прежде то и дело без нужды по белу свету носило, родителей и Москву месяцами не видела. Ведь деньги у нас есть, фамильное золото продадим. Года два спокойно проживем в Ницце или Каннах, да еще останется. Книги твои все время выходят, гонорары хорошие, вот и Горький платит…

— Про Горького забудь, я у него впредь печататься никогда, слышишь, никогда не буду. Он Ленина и Троцкого на трон помогал сажать.

— Хорошо, обойдемся без Горького. Чего мы ждем?

Бунин молчал. Вера не отставала:

— Ведь тебе визу в любое государство дадут, ты академик, твои книги в Европе изданы, тебя знают и уважают. Ну что ты молчишь?.. — И она, вздрагивая плечами, тихонько заплакала.

Бунин, не переносивший чужих слез, ладонью утер ее щеку:

— Успокойся, Вера. Посмотри мне в глаза…

Она подняла голову.

— Бог отворачивается от тех, кто любит себя. Вот мы с тобой получили письмо из Москвы от брата Юлия. Как ты переживала: «Ах, плохо Юлию без нас, болеет, никому не нужен!» В эти минуты лицо твое излучало святость.

— Правильно, мне жаль Юлия. Надо и его взять с собою.

— Вряд ли ему удастся вырваться из Москвы.

Помолчали, повздыхали.

— Ян, давай телеграмму Юлию отправим, пусть попробует к нам перебраться. Ведь ты исстрадался из-за него.

Бунин досадливо поморщился:

— Дело не только в Юлии. Как тебе объяснить? Кондаков правильно сказал: Россия больна, тяжело больна. Ну разбегутся все русские люди, вот будет праздник в Кремле…

— А какой смысл погибать? В нашей гибели проку нет…

Бунин глубоко вздохнул:

— Хорошо, обещаю: если большевики опять приблизятся к Одессе, мы уедем за границу.

Вера счастливо улыбнулась, поцеловала его:

— Вот и молодец. Только лучше уехать загодя. А то можем опоздать.

— Поживем до вечера, поедим печива.

— Береженого Бог бережет! К тебе большевики давно подбираются, ведь ты отказался у них служить. Помнишь, Семен Соломонович приглашал?

— А, Юшкевич, в Агитпросвет? Уговаривал, сукин сын, стращал голодом в случае отказа да еще тем, что большевики воспримут это как саботаж. Я был нужен, чтобы он свой грех прикрыл: «И Бунин тоже…»

— Да, полный гордого пафоса, ты, Ян, воскликнул: «Лучше стану с протянутой рукой на Соборной площади, чем пойду работать на Советы!»