Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Что тогда бы он сказал?

— «Нет ничего гнуснее того, что люди творят под высокими гуманистическими лозунгами».

Навстречу шел высокий старик в мундире чиновника Министерства внутренних дел времен Александра II.

Бунин сказал:

— Вот тебе результаты обысков и изъятий ценностей! Всю жизнь человек работал, а у него дом разграбили. Теперь ходит в этом маскарадном костюме, которому более шестидесяти лет!

Из-за проулка показался Дон-Аминадо. Его под ручку с шутливой элегантностью держал Саша Койранский, поэт и художник. Дон-Аминадо расшаркался:

— Господа Бунины, позвольте вам представить моего сумасшедшего друга — журналист Койранский.

Бунин недоуменно улыбнулся:

— Во-первых, мы знакомы. Во-вторых, с каких пор Саша стал сумасшедшим?

Койранский грустно покачал головой:

— Да, Иван Алексеевич, это истинная правда. Я тронулся головой, вот и справочка прилагается. — Он полез в карман. — Я пациент клиники для душевнобольных.

— Не пугайтесь, он не буйный! — успокоил Дон-Аминадо. — Дело в том, что…

— В Советской России нормальный человек может жить только в доме умалишенных, — вступил Койранский. — Кормят хотя паршиво, зато регулярно. Обыски ЧК не делает. А главное — на расстрел никого не уводят и в Красную армию не берут. И отпускают погулять. Вот я и гуляю.

Дон-Аминадо, принимая серьезный вид, вполголоса произнес:

— У Саши в этом доме есть знакомства. Предлагает меня устроить. Если нынешняя замечательная власть продержится еще месяц, то мне и симулировать болезнь не придется. Свихнусь наверняка.

Койранский стал делиться новостями:

— На днях к нам прибыли два новых пациента. Один — директор женской гимназии, ра-фи-ни-рованнейший интеллигент, дворянин, пять языков знает.

— То есть отброс советского строя, — улыбнулся Бунин.

— Для новой жизни он не годится, слишком умный — с пятью языками, — вставил Дон-Аминадо.

— Так вот, этот полиглот и педагог жил на Фонтанке. Рассказал, как свихнулся: «Ложусь спать, вдруг в двенадцать ночи — ушам не верю! — пение. Я — к окну. Вижу, люди с ружьями ведут под конвоем человек двадцать. И те поют „Интернационал“. На следующую ночь — то же самое, и опять „Интернационал“». Стал директор справки наводить. Оказалось — буржуев на расстрел с пением гоняют. Кто петь отказывается — прикладом по зубам!

— Аргумент веский, — вздохнул Бунин.

— Вот и свихнулся директор. Ходит по палате, поет «Интернационал». Ждет, когда его самого расстреливать начнут.

Вера со страхом спросила:

— А кто другой пациент?

— Свой человек, пролетарий. Зовут дед Никифор. Но натура оказалась непрочная, жидкая. Двадцать лет проработал он в мертвецкой. Служба тихая, мирная. Покойников мало бывает. Да вдруг взошла светлая заря человечества — Троцкий и Ленин воссияли. Закипела жизнь в мертвецкой. Стали каждую ночь десятки трупов привозить — казненных.

Работы, видать, у расстрелянтов так много, что совсем замаялись, толком не управляются. Шаляй-валяй дело делают, по-советски. И стал замечать дед Никифор, что иной покойник нет-нет да чуть-чуть шевельнется, а то и вовсе вдруг застонет. Засомневался дед насчет своего рассудка. Прежде такого не бывало…

Дон-Аминадо решил вставить слово:

— Не мог же он сомневаться в профессиональной подготовке стражей революционных завоеваний! Такие мысли были бы контрреволюционными.

— Да-с, принял намедни дед очередную гору трупов. Сгрузили их и дали деду в книге приходов-расходов расписаться. Ведь это кто-то из революционных вождей сказал, что «социализм — это учет»!

Дон-Аминадо дополнил:

— Дед расписался, конечно, в графе «расход».

— Естественно! Принял он покойников по-человечески, достойно, а тут вдруг один из прибывших застонал:

— Отец, дай попить!

Как бросился бежать Никифор — до самой ЧК не останавливался, благо за углом. Объяснил дежурному ситуацию. Выделили для операции чуть не взвод — и в мертвецкую.

— И что же? — пролепетала бледная как смерть Вера. Ернический тон рассказчика и несомненная правда того, что она слышала, нагоняли особый ужас.

После того как солдаты нашли выползшего из мертвецкой недобитого буржуя, они прикладом расколотили ему голову. Никифор тут же свихнулся. Напала на Никифора жалость, недостойная пролетария. Ходит, орет благим матом: «Покойники по кладбищу бегают!» А когда в себя приходит, плачет: «Зачем я сказал в ЧК про буржуя?»

Хотели расстрелять Никифора, но потом решили, что нормальный пролетарий какого-то буржуя жалеть не может. Значит, Никифор сумасшедший.

— Вы таких историй наслушаетесь и впрямь свихнетесь, — заметил Бунин.

— Что жалеть одного буржуя, — сказал Дон-Аминадо, — когда для пользы и удовольствия революции их уничтожают сотнями и тысячами.

— Кстати, мне пора возвращаться, — посерьезнел Койранский. — В семь вечера обход, таблетки надо принимать.

Изящно паря, высоко в небе повис ястреб.

— Гордое пернатое! — с восхищением сказал Дон-Аминадо. — Но птицы-то нас и погубили. Несомненно.

— Вы что, Аминад Петрович, хотите этим сказать? — заинтересовался Бунин.

— Ну а как же! Буревестники, соколы, ястребы, вороны. Петухи, поющие на вечерней заре. Альбатросы, которых ни один зоолог не видел. Умирающие лебеди. И наконец, непримиримые горные орлы:

Но вот явился самый главный «певец свободы» — с косым воротом и безумством храбрых. Покашлял в кулак и нижегородским баском заокал:

А что, птица действительно замечательная: и реет, и взмывает, и вообще дело делает. Не то что гагары, которым «недоступно наслажденье битвой жизни…». Беда в том, что «гром ударов их пугает». Дело естественное, гром кого хочешь напугает. У меня собака была, как на небе громыхнет, так она выть и под стол прятаться. Зато чайка сделала совершенно головокружительную карьеру. Стихи ей посвятили, пьесу написали. Ее даже на занавес поместили. А по совести сказать, так более прожорливой и наглой птицы природа еще не создавала. Однако столько лет от этих чаек спасения не было!

— Зато теперь платим дорогой ценой за увлечение утками, кречетами, орлами, воронами, — заметила Вера.

— Ну, это уж планида такая у некоторой части пишущей братии: Россию ругают, а всякую шантрапу восхваляют. Будут слагать оды Ленину, Троцкому, Махно… — уверенно заявил Бунин. — Убей одного — ты преступник. Убей десять миллионов — и ты героем войдешь в историю.

Слухи о победах Деникина все чаще доходили до обитателей дома 27 по Княжеской улице. Как правило, их приносили Нилус и Вера.