Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Вот и «десант»! — вздохнул Бунин.

И тут же сообщения об облавах, арестах, обысках и, конечно, списки расстрелянных.

— Послушай, Вера, кого расстреливают: пекарь Иван Амбатьелло, домовладелец Лазарь Каминер, Анна Ершова — активный член Союза русского народа, студент Павел Стрельцов — за ношение оружия, действительный статский советник Владимир Ратьков-Рожнов…

— Ты как, Ян, сказал — Ратьков-Рожнов? Владимир Александрович? Его расстреляли?

— В газете напечатано…

— Ратьков дружил с моим дядей Сергеем Андреевичем Муромцевым, председателем первой Госдумы. Господи, сколько раз он бывал у нас в доме! Святой души человек. Почти все свое громадное состояние раздал на устройство сельских школ. Сам жил на жалованье…

Бунин вставил слово:

— Я вспомнил его. Ратьков-Рожнов был сенатором, служил в судебном департаменте.

— И еще входил в совет «Императорского человеколюбивого общества» и в Красный Крест. — На глазах Веры Николаевны блеснули слезы. — Неужели преступления большевиков будут прощены?

Вошедший Нилус сказал:

— Говорят, больше всех в ЧК свирепствует какая-то «товарищ Лиза». Приговоренным к расстрелу эта Лиза шилом выкалывает глаза.

Вера добавила:

— Чаша терпения вроде бы переполнилась. На заводе Ронита митинги. Рабочие протестуют против расстрелов, казней.

— Что толку! — Бунин махнул рукой. — В газетах уже опубликован приказ губисполкома о запрещении митингов и собраний. Можно приходить только на концерты и митинги, которые организует большевистский Агитпроп.

Бунин пробежал глазами газету:

— Вот-вот! «Прекращение работ является актом преступления и карается смертной казнью…» Перестреляют теперь еще множество людей, остальных силой загонят в цеха. Эх, бедная Россия!

Над большевистской Одессой стали сгущаться тучи. В двадцатых числах июля Деникин перешел в наступление. Двадцать седьмого июля стало известно о взятии Антоном Ивановичем Константинограда и Искровки — в сорока верстах от Полтавы.

В самой Одессе все больше усиливалась разруха. Электричество и воду почти не подавали. У пожарных кранов с ведрами в руках томились тысячные очереди. Быстро разрасталась эпидемия холеры, трупы исчислялись сотнями, гробов не хватало.

Голод все жестче сжимал свою костлявую руку. По карточкам выдавали скверный хлеб — с горохом. Главным продуктом питания стали овощи, но цены на них были астрономические. Мясо, колбаса, масло вспоминались как сладкий добольшевистский сон.

Рабочие все более резко выступали с протестами. Забастовки ширились. Председатель Чрезвычайного ревтрибунала Ян Гамарник призывал «задерживать всех предателей-дезертиров» и вообще уничтожать недовольных, хотя довольных не было.

Председатель огубчека Клименко, горячо веря в целительную силу расстрелов, пытался давить еще и на психику. Город покрыли листовки с надрывным призывом:

В час последней схватки рабоче-крестьянской власти с золотопогонной сволочью офицеров, помещиков и фабрикантов агенты Деникина, потерявшего надежду победить в открытом бою, втесались под видом рабочих на заводы, работающие для военных нужд, и при активной поддержке старых слуг Колчака, правых эсеров, меньшевиков, анархистов и прочих негодяев пытаются вызвать волнения среди рабочих, терпящих лишения на почве продовольственного кризиса, и подбивают их на выступление против любимой советской власти.

Избранный губернским съездом Советов, исполнительный комитет настоящим предупреждает всех врагов рабоче-крестьянской власти, что, стоя на страже завоеваний социалистической революции, он будет беспощадно карать все выступления против советской власти, от кого бы они ни исходили.

Меч красного террора опустится на всех, кто прямо или косвенно вносит смуту в стройные ряды рабочих и крестьян, идущих в последний бой с мировым хищником…

Советская власть беспощадно расправляется не только с открытыми врагами рабочих и крестьян, но и с теми, кто, примазавшись к ней, приносит вред делу освобождения рабочих и крестьян.

И не обольщайте себя надеждой, что рассвирепевшие банды офицеров и чеченцев будут разбирать, кто прав, кто виноват.

Опомнитесь, пока не поздно. Губисполком призывает вас к пролетарской дисциплине, к спокойствию и выдержке».

Но приказы уже никто не читал, а если и читали, то понимали наоборот. Все требовали:

— Хлеба и долой большевиков!

Хлеба не было, большевики были.

В конце июля немецкие колонии поднялись с оружием в руках. Повстанцы заняли Большой и Малый Фонтаны. Снаряды ложились невдалеке от Артиллерийского училища.

Был расстрелян доблестный большевик, комендант Одессы тов. Мизикевич. (Позже советская власть одну из городских улиц назовет его именем.)

Большевики сей скорбный случай отметили траурными флагами, вывешенными по всей Одессе.

Заборы запестрели новыми приказами: «Все рабочие должны быть готовы по первому зову двинуться на борьбу с белыми и буржуями».

Тридцатого июля командующий войсками Одесского военного округа Недашковский издал приказ о комендантском часе.

Второго августа пришло сообщение, что большевики сдали Полтаву.

Бунин, засветло усевшись возле окна, в тот вечер писал в дневник:

«Вчера разрешили ходить до 8 ч. вечера… Голодая, мучаясь, мы должны проживать теперь 200 р. в день. Ужас и подумать, что с нами будет, если продлится здесь эта власть. Вечером вчера пошли слухи, подтверждающие отход немцев…

Газеты, как всегда, тошнотворны. О Господи милостивый…

Купил — по случаю! — 11 яиц за 88 р. О, анафема, чтоб вам ни дна, ни покрышки — кругом земля изнемогает от всяческого изобилия, колос чуть не в 1/2 аршина, в сто зерен, а хлеб можно только за великое счастье достать по 70–80 р. фунт, картофель дошел до 20 р. фунт и т. д.!»

Через день еще внес в дневник любопытные заметки:

«Матросы пудрят шеи, носят на голой груди бриллиантовые кулоны… Скучно ужасно, холера давит душу как туча. Ах, если бы бежать хоть к черту на рога отсюда!»

Стояли чудные летние дни, на какие лето девятнадцатого года было необыкновенно щедро. Супруги Бунины не спеша прогуливались по Княжеской.

— Полюбуйся, Вера, этими легкими игривыми облаками на горизонте. Каким серебристым пурпуром они окрашены! Совершенно непередаваемая игра полутеней. И все это на фоне серовато-синего неба. Нет, мне пятисот лет жизни не хватило бы, чтобы этой красотой налюбоваться.

— Помнишь, Ян, кто-то из французов сказал: «Как прекрасно все то, что выходит из рук Господа. И как гнусно, что выходит из рук человеческих…»

— Это Вольтер. Он, к своему счастью, не дожил до октябрьского переворота.