Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Ты пойми, Вера! — повторял Иван Алексеевич. — Все мои предки, весь род веками был связан с Русской землей — с пятнадцатого столетия, когда некий «муж знатный» Симеон Бунковский выехал из Польши к великому князю Василию Васильевичу. Правнук его Александр Бунин убит под Казанью. Стольник Козьма Бунин жалован за службу и храбрость на поместье грамотой. Многие из нашего рода служили в самых высоких чинах. Род этот дал — ты помнишь, Вера, — прекрасную поэтессу начала прошлого века Анну Бунину и поэта Василия Жуковского.

Бунин всегда гордился своим дворянским родом, но заговорил с женой о предках впервые.

Он долго молчал. За окном, где-то в отдалении, время от времени тревожно ухали пушечные выстрелы. Глубоко вздохнув, с горечью добавил:

— Вот сейчас большевики натравливают толпу на «буржуев», безжалостно уничтожают виновных, а чаще невиновных. Я ведь тоже «буржуй». По большевистской теории я тоже приговорен к уничтожению. А за что? Разве я кого-нибудь эксплуатировал? Русской земли я, кажется, не посрамил. Служил ей честно и правдиво, сколько Бог разуму отпустил — все отдавал нашему народу. За что же меня так? — Он обхватил голову руками и со стоном повалился на постель лицом вниз. — Провались в тартары все эти Ленины, Троцкие и Зиновьевы, растоптавшие мою землю!

Его голос задрожал, но Бунин справился с волнением, произнес:

— Увы, такого великого и быстрого крушения державы Российской никто и представить не умел… В истории человечества ничего подобного не было.

На следующий день, в четыре часа пополудни, простившись с хозяином своим Буковецким, выйдя через парадные двери, до того долго не растворявшиеся, Бунины направились к причалу. Нетрезвый мужичок, подрядившийся за пятьсот керенок, толкал тележку с их пожитками.

Они делали последние шаги по родной земле.

Недалеко от порта вновь ухали взрывы — это наступала Красная армия.

Бунину казалось, что теперь наконец он вырвется из коммунистического ада и все будет хорошо.

Как показала жизнь, ад только начинался: и для великого русского писателя, и для России.

Девятого февраля 1920 года три дня качавшийся на мутной и сильной волне внешнего рейда Одесского порта, пуская в низкое промозглое небо черный дым, видавший виды французский пароход «Спарта» вышел в открытое море.

На его борту среди крупных мошенников, обремененных наживой, каких-то девиц, едва прикрытых одеждой, сорвавшихся из своих домов без денег, без вещей, среди разношерстной публики, обезумевшей от горя, отчаяния и потерь, смертельных опасностей и обид, — среди всего этого людского племени сидел в крошечной каюте сорокадевятилетний писатель Бунин.

«Спарта» направлялась к берегам Стамбула.

Погода с каждой минутой разыгрывалась все круче. Волна все мощнее и мощнее била в скрипящие, готовые в любое мгновение разлететься в щепки борта.

Цепляясь за каждый прикрепленный к переборкам предмет, Бунин, умудряясь еще поддерживать Веру Николаевну, выбрался на палубу. Вода с шумом неслась вдоль бортов. Крепко, с забивающими дыхание порывами налетал ледяной ветер. Под его ударами ревели обмерзлые снасти.

Вдруг набежала самая мощная, небывалая до того волна, ударила со всего могучего разбега в борт, осыпав тысячью мелких холодных брызг палубу.

«Спарта» накренилась. Казалось, сейчас она перевернется килем вверх. И тогда уж точно никому, даже самым ловким и отчаянным, не спастись.

Долгие мгновения, показавшиеся вечностью, корабль сохранял опасное положение. Мотор, вращавший лопасти, не цеплявшие водной тяжести, задрожал, застучал отчетливо и гибельно. Палуба под ногами заскользила. Бунин, мертвой хваткой обняв жену, ухватился за скользкие медные поручни. Внизу, прямо под ними, разверзлась хищная темно-бурая пучина, готовая поглотить все живое.

Но пароход снова пришел в равновесие.

Воспользовавшись кратким затишьем между двух ударов волн, они одновременно взглянули на горизонт. Там, мешаясь с туманной дымкой, чернел берег. Родной берег. Русская земля. Ветер вышибал слезу, застилая взор.

Одолев обратный спуск, перешагивая через ноги и руки разметавшихся на полу людей, они с трудом добрались до своей каюты, которую делили с академиком Кондаковым и его секретаршей.

Никодим Павлович заметно сдал, потерял свою молодцеватость. Как и Бунины, он разместился вместе со своей юной спутницей на узкой полочке «сардинкой» — голова к ногам.

«Четвертый день на пароходе. Последний раз увидела русский берег. Заплакала. Тяжелое чувство охватило меня… Народу так много, что ночью нельзя пройти в уборную, — записывала Вера Николаевна. — Спят везде — на столах, под столами, в проходах, на палубе, в автомобилях, словом, везде тела, тела.

Вечером мы выходили на палубу.

Мы в открытом море. Как это путешествие не похоже на прежние. Впереди темнота и жуть. Позади — ужас и безнадежность…»

А рядом в кают-компании шло веселье. Певец Федя Рабинович, приняв изрядную долю вина, бесплатно раздававшегося пассажирам, исполнял модную песенку. Рояль, весьма потрепанный, издавал фальшивые звуки шлягера:

Казачий офицер с глубоким шрамом через всю левую щеку, единственно трезвый на всем пароходе, упершись локтями на рояль, тихо подпевал ему, и по щеке катилась крупная слеза.

Потом за рояль уселся доктор Иосиф Малкин. Красивым тенором, сильно грассируя, он запел:

На пятый день плавания по неспокойному Черному морю попали в минное поле. Капитан-албанец, как выяснилось, плохо знал лоцию да был к тому же постоянно пьян. Команду принял один из пассажиров — русский флотский офицер.

Целые сутки плавали среди мин, которыми мог услаждать взор каждый пассажир «Спарты», испытывая при этом бесплатные острые ощущения. И только чуду можно приписать, что несчастная «Спарта» вместе с нетрезвым капитаном, роялем и всеми пассажирами не отправилась в последнее путешествие — на тот свет.