Леонид Дайнеко - Железные желуди

Тут Далибор на какой-то миг растерялся.

- Да или нет? - наседал князь-отец. Глаза его горели не­добрым огнем.

- Да, я знал. Мне рассказал Вель, - вынужден был при­знаться Далибор.

- Что же ты сразу не прибежал ко мне, своему отцу? По­чему вместе со мною сразу не стал вить веревку, чтобы по­вязать врагов твоих и моих, врагов Новогородка? Отвечай, глядя мне в глаза. - Князь подскочил к сыну, они оказались лицом к лицу - не отвернешься. Взгляд князя был страшен, холоден, как смерть, о которой говорят, что она пройдет насквозь, переберет все войско, но найдет того, кого захо­чет. - Смотри мне в глаза! - повторил он.

- Я не поверил Велю. Мало ли чего наговорит этот пус­тобрех.

- Нет, другое у тебя на душе, другое, - почти шепотом произнес Изяслав, сверкая глазами. - Вижу тебя насквозь: хочешь отца с княжьего стола скинуть. Сам хочешь князем стать. Говори, хочешь?

Далибор молчал: ну что тут ответишь?

- У смердов песня есть, - все сильнее возбуждался, на­ливался ненавистью князь. - Знаешь, как там поется? "Пришли в мою хатку и бьют моего татку". А ты родного отца не пожалеешь. - Он, юродствуя, стал хвататься рука­ми за голову, за грудь, за живот, словно его осыпали уда­рами.

- В мыслях у меня не было и нет ничего подобного, - скорее с жалостью, чем с раздражением сказал Далибор. Ему вспомнилось, что временами на отца находит непод­властный ему самому страх, мерещатся какие-то ужасы. Шелохнется в лесу куст, тронет ветер штору в горнице - он в ярости хватается за меч. Однажды зарубил любимого пса, который бросился к нему ласкаться, внезапно выскочив из-за открытой створки ворот.

- А ты не забыл, княжич, сын мой, что твоих сватов ждут в Волковыйске? - вдруг спросил Изяслав. Заметив, что Да­либор вздрогнул, продолжал: - Слушай же волю мою, от­цовскую и княжескую: три дня тебе на сборы и айда вместе с ляхом Косткой в Волковыеск. Там сгорает от нетерпения твой будущий тесть, а мой подручный князь Всеволодка. Хочет на тебя поглядеть, послушать твои разумные речи. И тебе приспело бросить свое мужское семя в женскую бо­розду.

Далибор слушал, а перед глазами у него стояла Ромуне.

- Ступай, - сказал сыну князь Изяслав и уже вслед доба­вил: - Когда ты только ходить начал, я тебя больше любил, колупайчиком своим называл. Пришлепаешь и пальчиком то шпоры мои трогаешь, то ножны. Как есть колупайчик. А вырос - и словно корою дубовой сердце твое взялось - не докричаться.

...Случилось то, что должно было случиться: Изяслав возненавидел Миндовга. Он готов был искать союза с Га­личем, с Конрадом Мазовецким, с ятвяжскими старейши­нами - только не с рутским кунигасом. Врага теперь чуя и видел в нем Изяслав. Но камень, лежавший на вершине го­ры и стронутый с места, не в силах удержать даже самое мощное плечо, Миндовг, вдрызг рассорившись с новогородокскими думцами и прежде всего с иереем Анисимом, хо­тел было в одиночку вернуть себе Литву. Да не вышло, не хватало сил. И он приполз снова в Новогородок, готовый исполнить все, чего от него потребуют. Разумеется, первым требованием было крещение его и близких ему бояр в пра­вославную веру, отказ от языческого идолопоклонства, и едва дохнуло весною, едва пригрело солнце и поползли с елей и сосен снежные шапки, все новогородокцы обоего пола собрались на склоне горы в восточной части посада. Миндовг с его боярами стоял на вершине, и отец Анисим с торжествующим блеском в глазах осенял их крестом. Ветер разносил по округе его взволнованные слова: "Рече Хри­стос: Подай руку твою и смотри пробитие ребр моих и верь, что я сам тут". Клир не жалел голосов:

- Слава тебе, Иисусе, сын Божий!

- Слава тебе, Пресвятая Богородица!

Миндовг исполнял все, что приказывал Анисим: целовал крест, становился на колени и склонял голову, когда поно­марь Илларион окроплял его святою водой. Потом было миропомазание: Анисим, творя молитву, смочил Миндовгу благоуханным маслом-миррой лоб, грудь, глаза, ноздри и уста, а также руки и ноги.

Спустя четыре или пять солнцеворотов на этой же самой горе Миндовг, отринув православие, будет креститься по католическому обряду, чтобы получить от Папы Римского королевскую корону. А еще через двенадцать солнцеворо­тов, вернувшийся снова к дедовской вере, к язычеству, он будет зарублен в своем шатре вместе с сыновьями. Его труп привезут сюда же, предадут очистительному огню, и народ назовет эту гору Миндовговой горой. Увы, не дано людям знать свою судьбу. Делаешь вдох, набираешь в грудь воздуха и не знаешь, выдохнешь ли его, ибо стрела смерти в любой миг может вонзиться в шею.

Когда вслед за Миндовгом приняли крещение его бояре, состоялся крестный ход: новообращенные и все, кто при­сутствовал при обряде, с крестами, хоругвями и иконами обошли церковь Бориса и Глеба, и на пороге ее князь Изя­слав Новогородокский троекратно поцеловался с кунигасом. И всяк, кому довелось зреть сей торжественный мо­мент - бояре и купцы, горожане и смерды из окрестных де­ревень, - понимал: это Литва лобызается с Новогородком.

- Слава-а-а! - кричал народ.

Изяслав, как отравленное питие, принимал поцелуи Миндовга. Но заставлял себя улыбаться, изображать ра­дость. Он чувствовал, что мало-помалу утрачивает любовь народа особенно после того, как жестоко расправился с братолюбами, по преимуществу купцами. Новогородок в большей степени, чем Менск и даже Полоцек, был городом торговым, купеческим, а он словно позабыл об этом, за что мог дорого поплатиться.

Назавтра, же во все концы Новогородокской земли пом­чались конники, повезли устный призыв и берестяные гра­моты, в которых объявлялся поход на Литву, где на этот час стояли у власти Товтивил с Эдивидом. Отец же их, Давспрунк, уже предусмотрительно сбежал в Жемайтию к своему племяннику кунигасу Тройнату.

Через седмицу, как было указано в грамотах, подошли рати из Услонима, Здитова, Турийска, Городни, Волковыйска, вокруг Новогородка задымили костры, заржали кони, встали сотни белых и красных шатров. Пешие вои и кон­ные дружинники вместе с мастерами-оружейниками точи­ли пики, мечи, секиры, нашивали на щиты толстые слои бычьей и турьей кожи, смазывали барсучьим жиром коль­чуги, стягивали сыромятными ремнями нагрудные пластины-сустуги. Готовились к походу без спешки: все взвеши­вали, обдумывали. В окрестных лесах нарубили жердей, из которых вооруженные топорами плотники делали длинные гибкие лестницы: их будут класть под ноги пешим воям в литовских болотах. Вязали из хвороста и камыша безраз­мерные поршни-мокроступы: в таких пройдешь любую трясину. Ладили пороки и камнеметы, чтобы, идучи на штурм, бить бреши в стенах Руты. На ближних полях и лу­гах росли горы камней-булыжей.

Из-за похода Изяслав отложил поездку Далибора в Волковыйск, а назначил ему идти на Литву с новогородокским ополчением, тем более что Всеволодка Волковыйский сам заявился в Новогородок. Был он черноглаз, кругленек, ве­сел нравом, но зело коротконог. "Неужели и дочка его, волковыйская княжна, такая же?" - в унынии подумал Да­либор. Но Всеволодка очень скоро поднял ему настроение, оказавшись на удивление говорливым и забавным бахва­лом.