Леонид Дайнеко - Железные желуди

- Глаз у меня остер, - было первое, что он заявил Далибору. - Пчелу в лицо узнаю и могу сказать, из какой она борти.

- Пчелу? - раскрыл рот Далибор.

- А ты что думал? По коню каждый определит, из чьей он конюшни, а пчела другое дело. - И Всеволодка хватски подкрутил темный ус. - Еще вот что тебе скажу: человек я набожный. Если с вечера забуду помолиться и перекре­стить подушку, вижу дурные сны.

- Как же можно забыть о молитве? - уже подыграл ему Далибор. - Молитва, как голод, - непременно о себе на­помнит.

- Верно говоришь, княжич, - не стал развивать тему Всеволодка и дальше хвастал уже всерьез: - Дочка у меня, княжна Евдокия, - чистое золото. Умница, каких свет не видел, рукодельница. Сама с девками-челядинками ткет, вышивает, кухарничает. Да и сыны ох какие головастые.

Но не посчастливилось говоруну-балагуру Всеволодке. В первой же стычке с дружиной Товтивила конь понес его в самую гущу врагов, и на глазах у волковыйских воев те из­рубили горемыку на кусочки. Так в первый и последний раз встретился Далибор со своим несостоявшимся тестем.

Смерть Всеволодки, сказать по совести, порадовала кня­зя Изяслава. Вместе со всеми пролил он слезу над соратни­ком, а сыну сразу же после этого сказал:

- Как возьмем Руту, поедешь с дружиной и воеводой Хвалом не в Новогородок, а в Волковыйск. Даст Бог, станешь князем Глебом Волковыйским. И я, ежели что, помогу.

Чем больше Миндовг с Изяславом углублялись в Литву, тем яростнее нападали на них ее защитники. Пришлось, чтобы сохранить возможность маневра, бросить тяжелые котлы и пороки. Перед каждым боем Миндовговы дружин­ники спешивались, окружали криницу (благо, они попада­лись на каждом шагу) и пригоршнями или шлемами пили из нее воду; остальные же высоко поднимали хоругви с изображением Христа, били о щиты мечами, пели "Богоро­дицу" ("Богородице, дево, радуйся"). А когда шли в бой, вои Новогородка, Услонима, Волковыйска, Здитова и Турийска кричали: "Слава!" И только у городенцев был свой клич: "Неман!" Это слово, ставшее именем славной реки, на старом-престаром кривичско-дреговичском языке озна­чало "край", "конец": еще на памяти нынешних дедов их деды, умирая, говорили: "Неман моей жизни настал".

Войска шли на Руту, а вокруг была в самой своей силе, бушевала весна. Крот, чуя тепло и солнце, вывел свои ходы к поверхности земли, и все лужайки, все поляны были в светло-желтых бугорках. Спасаясь от паводка, устремились на суходолы и песчаные наносы мыши, зайцы, лисы. По вечерам в лесах заглушал голоса остальных птиц дрозд-рябинник.

Далибор, покачиваясь в седле впереди младшей новогородокской дружины, непрестанно думал о Ромуне. Она с маленькими Руклюсом и Рупинасом сидит сейчас в Ново­городке, ждет войско из похода. Как хотелось ему хоть кра­ем глаза глянуть на литовскую княжну! Помнит ли та о нем? Почему так повелось в жизни, что жениться в боль­шинстве случаев надо не по своей воле и не на той, кого любишь? А тем, за кого сердце бы отдал, души не пожалел, уготована дорога в чужие палаты, в чужие ложа, в чужие руки.

Охваченный такими мыслями, Далибор и не заметил, что отстал от своей дружины и уже едет в окружении пеших новогородокских ратников. Это было ополчение кузнецов, оружейников, сыромятников, каменщиков и иного ремес­ленного люда. Вздрогнул, когда чужая рука схватила его коня за узду и веселый голос рокотнул, показалось, у само­го уха:

- Княжич!

Перед ним стоял медник Бачила - в медной (сам выко­вал!) шапке-шлеме, в длинной, с прорехой на спине коль­чуге, с длинным клювастым копьем в руке.

- А я гляжу: не княжич ли едет? - улыбчиво говорил Ба­чила и продолжал шагать, держась за Далиборово стремя. - А брат твой где?

- Некрас тоже сел на коня, - обрадовался знакомому Да­либор. - Он вместе с Косткой в Миндовговой дружине.

- Великая сила идет, - сказал, обводя взглядом движу­щееся воинство, медник.

- И кровь великая будет, - в тон ему добавил Далибор.

- Кровь?

- А как же? Войны без крови не бывает. Не только Тов­тивил с Эдивидом против нас. Татарский хан Кульпа ведет конницу на Менск. Если не устоят меняне, может ударить по Новогородку.

При этих словах княжича Бачила глубже надвинул на го­лову свою медную шапку, вскинул на плечо копье.

Шли рать на рать, меч на меч. Столбы черного дыма вставали над землей. Рвали, кромсали холст неба над пущами и болотами грозы. Вспышки молний, казалось, хле­стали по глазам. Стенала, ревела, ручьями обрушивалась на головы ратников холодная вода. Усталый вой снимал шлем, давал ему наполниться до краев, пил и не мог на­питься. Однажды к вечеру воссияли на фоне темнеющего неба два гигантских огненно-красных креста. Кто-то вслух заметил, что они словно растут из одного корня. "Это Но­вогородок и Литва, - говорили, крестясь, бывалые люди. - Они должны быть вместе. Видите: у них один корень", - "Так Литва же поганский край, - возражали особо недовер­чивые. - Мало ли что Миндовг с кучкой бояр принял кре­щение? Остальная-то Литва держится своей веры". - "Вся будет христианской", - отвечали им.

Шел в сечу Далибор с мыслями о Новогородке, о светло­косой Ромуне. В глухой темнице сидел Алехна, вспоминал друзей-братолюбов, живых и мертвых, пытался руками гнуть холодные прутья решетки и все чаще слышал во сне звонкий, необычайно внятный голос, вещавший ему и все­му миру: "Человек должен жить не по закону голодного волка, а по закону ржаного поля". Миндовг, не остывая от ярости, гнал из Литвы своих недругов, пусть даже это были его племянники. Войшелк пестовал свои планы возвести монастырь над Неманом, чтобы оттуда шел свет учености, свет библейской мудрости. Жернас, отощавший к весне, не­утомимо носился по пущам, подымал, сбивал в гурт болот­ную рать, чтобы потом по крови своих единородцев снова прошествовать под священный дуб и жрать, жрать, жрать желуди. На просторах Западной Европы гремела кровавая, не на жизнь, а на смерть, война между германскими импе­раторами Гогенштауфенами и папством.

И было все это в лето 6754-е от сотворения мира, а если считать от Рождества Христова, - году.

Часть вторая

I

На просторах Западной Европы полыхала кровавая, с бесчетными жертвами война между германскими импера­торами Гогенштауфенами и папством. В тот момент, о ко­тором идет речь, папы спасались от своих гонителей в го­роде Лионе, так что их с полным правом можно было счи­тать и римскими, и лионскими.

Самые восточные епархии римской католической церкви были в Прибалтике - в Ливонии и Пруссии. И вот туда, в Пруссию, а затем, возможно, и в Литву весной 1249 года ехало из Лиона посольство от папы Иннокентия IV во главе с легатом Яковом. Этот Яков, человек решительный и неглупый, вскоре станет папой Урбаном IV, а пока что он ехал в далекую Прус­сию, в отвоеванный у пруссов город Кирсбург (который вско­рости будет назван Христбургом), чтобы примирить тевтон­ских рыцарей с коренным населением. При этом же посольстве состоял немногословный и вдумчивый человечек, широколи­цый и прихрамывающий по причине плоскостопия, монах" доминиканец Сиверт. Всего какой-то год назад Сиверт жил в Неаполе, во дворце самого Фридриха II Гогенштауфена, и чис­лился его другом. Часто за мраморным обеденным столиком на двоих, уставленным изысканными винами, вазами с виногра­дом, персиками и орехами, они, монарх и монах, открыто и оживленно беседовали о философах минувших времен, о Риме Цезаря и Брута.