Леонид Дайнеко - Железные желуди

Проехали Чехию, где правил воинственный и решитель­ный король Пшемысл II Атакар. Этот Пшемысл добился независимости Чехии и мечтал с помощью папы расширить пределы своей державы до теплого Адриатического моря.

Много повидал Сиверт на своем веку земных владык и хорошо помнил слова мудреца: "Правитель подобен челну, а народ - волне. Вода несет челн, но может и перевернуть его". Жизнь научила монаха вовремя пересаживаться из челна в челн. Был он цистерцианцем, но когда обнаружи­лось, что папа благоволит доминиканцам, перешел в орден святого Доминика.

В Галиче папское посольство весьма торжественно встретили братья-князья Даниил и Василька Романовичи. Они были в хорошем расположении духа, так как три года назад под городом Ярославом наголову разгромили войска ляхов, угров и дружину Черниговского князя Ростислава Михайловича. Избежать плена удалось только Ростиславу, а ляшского воеводу Флориана и угорского воеводу Фильния в цепях пригнали в Галич. Но заметил Сиверт и печать удрученности в глазах князей: хозяева-то они на своей зем­ле хозяева, но за ярлыком, дающим право чувствовать себя таковыми, надо ехать в ставку татарского хана, кланяясь по пути татарским баскакам. От Даниила и Васильки впервые услышал монах про Новогородок и Литву. Прежде он был твердо уверен, что за Галицко-Волынским княжеством вплоть до самого моря живут пруссы, или эстии, как о них писали путешественни­ки давно минувших дней. А Даниил Романович, рослый, широкоплечий, с волнистыми темными волосами, спадав­шими чуть ли не до плеч, сказал:

- На полночь от нас, за Пинеском, лежит сильная моло­дая держава литовцев и новогородокцев. Князь Михаил Пинский, который еще недавно боялся при нас с братом глаза поднять, теперь с ними заодно. Нам уже становится неуютно от такого соседства. Думаю, недалек час, когда галицкий тур схватится с литовским зубром.

Монаху Сиверту сразу же загорелось собственными гла­зами увидеть не известную еще Европе державу. Он был человеком действия и поклялся, что после Пруссии непре­менно побывает в Новогородке.

Приехали в Краков. Дорога от Лиона до Кракова заняла семь недель. А Сиверту все вспоминались галицкие (или волынские?) князья. Их отца, князя Романа, когда-то под­бивал принять католичество папа Иннокентий III и за это сулился отдать под его руку всю Русь. Уж так наседали папские послы на Романа! Тогда он вынул меч и сказал: "Таков ли меч святого Петра у папы? Если таков, то он вправе раздавать города и земли. Но я покамест ношу у бедра этот, свой, и не расстанусь с ним, как не расстанусь с привычкой брать города кровью - по примеру отцов и де­дов наших".

В Кракове Якову и Сиверту дал аудиенцию герцог сандомирский и краковский Болеслав V Стеснительный. Были во дворце князь мазовецкий и куявский Конрад с сыном Болеславом и краковский епископ Ян Прандота. Говорили о жестокости татар, разгромивших за восемь лет до этого рыцарское войско всей Европы в кровавой битве при Лигнице, и о восстании в Пруссии.

- Бич Божий пал на нашу землю, - вздыхал Ян Прандота.

- Вас, ляхов, постигнет еще и не такая кара, если вы не уймете князя Святополка Поморского, - резко бросил пап­ский легат. - Он помогает прусским язычникам, вместе с бунтовщиками режет рыцарей-христиан.

Яков, как заметил Сиверт, говорил нечасто, но слова его били в цель почти без промаха, как арбалетные стрелы. Ху­дощавый и горбоносый, с металлическим блеском в темных глазах, он был воплощением праведного гнева.

- Святой отец, езжай к Святополку, - предложил Боле­слав Стеснительный. - Я дам тебе отряд моих рыцарей. Скажешь: если он еще раз возьмет в руки меч, мы придем из Великой и Малой Польши и сбросим его вместе с мечом в море.

Легату понравилась столь решительная речь. Он усмехнулся уголками губ, почтительно склонил голову, сказал:

- Так и передам поморскому князю.

Усиленные ляшским отрядом, двинулись в глубь Прус­сии. "Земля, залитая кровью", - не раз и не два слышал от своих спутников Сиверт.

- Неужели они, пруссы, не хотят возложить на себя столь приятное ярмо Христовой веры? - недоумевал кра­савчик Мориц.

Ответил ему сам легат:

- Тут погибли святые проповедники Христова учения Войцех-Адальберт и Брюнон. Когда Войцех-Адальберт впервые ступил на землю пруссов, те сказали ему: "Из-за таких людей, как ты, наше поле не станет приносить уро­жая, деревья не дадут плодов, не народятся на свет новые существа. Убирайся с нашей земли!" А потом их жрец и проклятый разбойник Сика нанес проповеднику первые ра­ны... Брюнона же вместе с восемнадцатью товарищами сначала жгли огнем, чтоб они отреклись от своей веры. Тут, в Пруссии, сын мой, засевал апостольским семенем слепые души епископ Христиан. Но ему меньше посчастливилось на Висле, нежели Альберту, епископу Ливонии, на Двине. Христиан даже попал в плен к язычникам и целые пять лет оставался их униженным рабом. - Яков закрыл глаза, и все испытали такое ощущение, будто им передалась боль, ис­пепелявшая душу легата. - Прусское восстание длится уже семь лет. Семь лет крови и страданий! Вместе с проклятым Святополком Поморским пруссы у берегов Рейзенского озера учинили полный разгром братьям-рыцарям. Погиб ландмаршал Берливин. Была утрачена святыня рыцарей - орденское знамя. Какой-нибудь нечестивец пустил его на юбку для своей грязной жены.

- В чем же сила пруссов, святой отец? - почтительно спросил у легата Сиверт.

Яков остудил его взглядом (чрезмерное любопытство, мол, та же гордыня), но ответил, как и всегда, мягко, не по­вышая голоса:

- Об этом, сын мой, хорошо говорил епископ Христиан, когда ему улыбнулось, наконец, счастье выйти из прусской темницы. Он клялся святейшему папе, что тевтонский ор­ден сознательно чинил всяческие препоны крещению прус­сов из страха, как бы вожди туземцев не набрали большой силы, чем христианские властители. И еще, полагаю, прус­сы держатся своей старины потому, что берут пример с жемайтийцев и литвинов. Особенно с последних, которые вместе с русинами Новогородка сумели в короткое время объединиться под властью своего короля Миндовга. Но я не так опасаюсь Миндовга, как его сына схизматика Войшелка, который прозорливо видит опору в православной Новогородокской земле. Доносят верные люди о его не­обыкновенной способности к переменам, в чем вижу дар политика. То он жесток, как дикий зверь, то мягок и тих, как луговая трава. Он добровольно отрекается от власти, от трона, бежит в монастыри, а потом возвращается и с такой страстью продолжает строить свою державу, усиливать свое войско, что его не без оснований сравнивают даже с Карлом Великим.

- В этой глуши - и Карл Великий? - хмыкнул Сиверт.

- Под любой клеточкой неба, сын мой, могут рождаться полководцы и поэты, - назидательно сказал архиепископ Яков.