Леонид Дайнеко - Железные желуди

- Я - Христос! - словно в подтверждение донеслось из башни.

- Сначала братья-рыцари хотели оттяпать ему язык. Но маршал Генрик Ботель решил по-своему: пусть бедолаге затыкают чем-нибудь рот. Стали затыкать, а он выталкива­ет языком кляп и все равно кричит. Ждут императорского лекаря - тот должен вскоре приехать с обозом.

- Христианский рыцарь в христианской стране сидит на цепи, яко пес смердящий?! - Сиверт был вне себя от воз­мущения. Пошел в поисках справедливости к легату Якову и маршалу Ботелю. Те позволили ему поговорить с Бене­диктом, но маршал посоветовал во время разговора дер­жаться от безумца подальше, не то может укусить.

По винтовой лестнице поднялся Сиверт на самый верх башни, протиснулся в узкую железную дверцу. Холодок прошел по спине, когда увидел перед собой белое, как фландрское полотно, лицо. Бенедикт был альбиносом. Кроме того, он не выносил чужого взгляда в упор. Только на миг Сиверт увидел белые пятна глаз, и тут же больной рыцарь спрятал их. Аккурат перед его приходом Бенедикту приносил пищу и воду некий прислужник. Монах еще с ле­стницы услышал угрозы этого самого прислужника:

- Ешь, ешь, тебе говорят! А снова разольешь воду - сам живьем в землю полезешь!

Прислужник, догадавшись, что монах все слышал, вино­вато и испуганно стоял у каменной, поросшей зеленым мо­хом стены. Рыцарь Бенедикт сидел на дощатом ложе, за­стланном овсяной соломой. Железное кольцо охватывало его левую щиколотку, руки был скованы легкой, но проч­ной - ни разбить, ни перетереть - цепочкой.

- Он рот себе руками разрывал, - поспешил с объясне­ниями прислужник. - И братьям-рыцарям ничего не оста­валось, как сковать его.

- Почему же не нашли для рыцаря места получше? - спросил Сиверт, окидывая взглядом убогую и не слишком чистую каморку.

- Капеллан Мартин сказал, что надобно спасать его душу, а плоть пусть страдает, ибо только через страдания плоти придем мы к жизни вечной.

Тут Бенедикт поднял голову, отсутствующим взглядом посмотрел на монаха и возгласил:

- Я - Христос!

- Вот опять, - сокрушенно вздохнул прислужник. - Молчит, молчит, а потом нечистый дернет за язык. Ты не думай, святой отец, что я бью его или уделяю ему мало внимания. Нет. Я же был его оруженосцем, когда Бенедикт под знаменем святого креста в Палестине с сарацинами бился. Но сейчас ему на пользу строгое слово: он сам-то кричит, а чужого крика как огня боится.

- Как же стряслось, что Бог отнял у него разум?

- Все началось, когда мы сюда, в Пруссию, прибыли, - охотно принялся объяснять прислужник. - Был рыцарь как рыцарь: отважный, справедливый. Тумаков мне от него, святой отец, вообще, считай, не перепадало, а у немецких рыцарей кулак тяжел. Когда замок Пестелин у пруссов взяли, вот тут-то мой Бенедикт впервые возьми и выкрик­ни, что он-де - Христос. А дальше пошло-поехало...

- Почему именно после Пестелина произошло? - не от­ступал Сиверт.

- Не знаю, - смутился прислужник, - Там много дети­шек прусских сгорело.

-Детей?

- Ага. И нам по обгоревшим детским косточкам пройти довелось. Идем, а они хруп-хруп под ногами... Но тогда еще рыцарь редко кричал да и своих слов боялся. А как же­лезнорукого Макса увидел, у него в голове окончательно помутилось.

- Я что-то слышал про железнорукого Макса, - вспом­нил Сиверт. - Говорят, он храбрец, каких свет не знал.

- Верно, - согласился прислужник. - Ему пруссы руку отрубили. Правую руку.

- Я - Христос! - снова вскричал Бенедикт.

- У каждого вола есть свой овод, который его кусает, а у каждого человека - своя печаль, - глубокомысленно заме­тил Сиверт.

- Воистину так, святой отец, - подхватил прислужник. - Так этот Макс, что смутил душу и повредил ум рыцаря Бе­недикта, надумался удлинять свою культю железным пру­том. Прикрутит его к культе, сунет в жар и сам аж визжит от боли. Завизжишь, если тебе надо, чтобы прут докрасна раскалился. К Максу подводили пленных пруссов, чаще из числа старейшин, ставили на колени, и вот этим прутом Макс выжигал у них на лбах святой крест. Зачем было ему, - прислужник кивнул на притихшего Бенедикта, - видеть все это? Так нет же, даже в крепость Бальгу съездил, чтобы посмотреть. И на следующую ночь закричал. И кричит с тех пор хоть днем, хоть ночью.

- Мягкое сердце у твоего рыцаря, - сказал, покидая баш­ню, монах.

- У людей у всех сердце мягкое. Камня в груди ни у кого не находили, - поклонился на прощание бывший оружено­сец.

Чем дольше Сиверт жил в Пруссии, тем больше утвер­ждался во мнении, что вера, принятая под угрозой силы либо внедренная в душу коварством, недолговечна. Чело­век не может жить и дорожить такой верой. Это то же са­мое, что заставить дерево расцвести зимой, в самые лютые морозы.

"А зачем же тогда наша церковь и наш папа благослов­ляют крестовые походы? - мучительно раздумывал он. - Может, это заблуждение? Нет, я всегда верил, верю и буду верить. Крестоносцы хотят завладеть гробом Господним, пребывающим в руках у неверных. А свой крест, точнее, свой полумесяц первыми понесли другим народам сараци­ны, оседлавшие боевых коней по призыву Магомета. И свое зеленое знамя - знамя священной войны - они подня­ли первыми. Кстати, почему их знамя зеленое? Видно, это пошло от первой весенней травы среди мертвых песков пустыни. От радости, которую испытал человек при виде робких зеленых ростков, суливших его коню, а значит, и ему самому жизнь".

Так размышлял доминиканский монах Сиверт, забро­шенный судьбою в суровые просторы Пруссии, Где то вспыхивала война, то наступал хрупкий мир, где гибли в огне одни города и с неимоверной скоростью вставали другие, где папский легат архиепископ Яков во время беспримерного по жестокости нападения язычников, когда жизнь братьев-рыцарей висела на волоске, приказал снести все памятники на христианском кладбище и нарастить за их счет крепостную стену. Борьба шла не на живот, а на смерть. Орден, теряя лучших своих рыцарей, захватил прусские крепости Рогов, Пестелин, Бальгу, истребил их гарнизоны. На отвоеванной земле рыцари возвели замки Кульн, Торн, Мариенвердер. Все понимали, что мир, подписанный в Кирсбурге (будущем Христбурге), дает обеим сторонам только передышку. Правда, Сиверту показали прусского старейшину Матэ, который со своею семьей и дружиной, со всем своим добром перебежал в Христбург. Христбургский комтур вручил ему за это дарственную гра­моту, где было написано, что Матэ за проявленную им вер­ность христианству навечно получает от Ордена двадцать гакенов земли и десять крестьянских семей. Были и еще такие же перебежчики. Вместо того, чтобы ходить за сохой, они были обязаны нести в интересах Ордена воинскую службу. "А не ударят ли такие союзники при случае рыца­рям в спину, как сделали это земгалы под Шяуляем?" - ду­мал Сиверт.