Леонид Дайнеко - Железные желуди

Он служил писцом при христбургском комтуре и чувст­вовал себя анахоретом в окружавшем его суетном и жес­током мире. В 1250 году пришло известие о кончине его бывшего друга и опекуна Фридриха II Гогенштауфена. Все в высших католических кругах прямо захлебывались от ра­дости: как и папа, они ненавидели усопшего. Сиверт же, ощутив холодок в сердце, легкую дрожь в пальцах, пошел к себе и почти целый день пролежал, не раздеваясь, в посте­ли. В дверь к нему раза два робко заглядывал Мориц, став­ший его помощником, хотел напомнить о недописанной (очень срочной!) грамоте, но монах был нем, как. камень. "Уж не умер ли он?" - холодел бедняга Мориц. Но сиплое дыхание патрона свидетельствовало против такой догадки.

"Я изменил Фридриху, - сжигал себя на угольях воспо­минаний Стиверт. - Да, говорят, что старое заперто на семь замков. Но от этого не легче. Какой же я христианин, коль позволил себе поступить, как Иуда?" С острой неприязнью он смотрел на свое тело, тяжелое, ожиревшее вопреки всем его стараниям по части постов. Какие порывы могут быть доступны душе, пребывающей в таком теле! Это тюрьма для души, и стены ее пропитаны жиром. Сиверт не мог от­делаться от ощущения, что душа его хочет стряхнуть, сбро­сить с себя телесную оболочку, высвободиться из нее, как высвобождается птенец из скорлупы яйца.

Узнав, что Сиверту нездоровится, к нему заглянул сам легат Яков. Осенил больного святым крестом, присел на скамеечку, почтительно придвинутую Морицем. Сиверт с непонятным ему самому упорством, граничащим с нагло­стью, смотрел не в лицо архиепископу, не в глаза, а на его красные до рези в висках башмаки. Монаху вспомнилась стычка двух священников - католика и православного, римлянина и грека. Римлянин похвалялся: "Мы, дети рим­ской церкви, преемницы апостола Петра, получили в на­следство по воле императора Константина не только пур­пурные одеяния, издревле являющиеся символом импера­торского достоинства, но и красные императорские башма­ки". Грек же, сняв с ноги башмак, показал присутствую­щим красной кожи подкладку и заявил: "Коль ты чванишь­ся своими башмаками, которые якобы делают тебя ровней великим императорам, то ведь и мы, как видишь, приобще­ны к их величию. Только носим мы красную кожу не напо­каз, а смиренно в духе Христа, прячем знаки нашей свет­ской власти, как нечто зазорное, внутрь башмака". - "Гре­ховные мысли", - одернул себя Сиверт. Но тщетно: они, эти мысли, не уходили, продолжали донимать - так лезут и лезут желто-серые кусачие осы из разоренного гнезда.

Легат посидел, недоумевая, отчего глаза монаха все вре­мя опущены долу, потом, придя к мысли, что у того просто не хватает сил их поднять, встал. Единственное, что он ска­зал, было:

- Да рассыплются в прах колесницы наших врагов.

Но, видно, не от этого заклинания затянулись душевные раны у нашего монаха, как на прусских соснах затягиваются, заплывают твердой янтарной смолой насечки от топора - просто время пришло. Поднявшись, он первым делом направился к заветной фуре, припал к ней ухом. Что-то бубнил, сопел и почмокивал губами Никто - скорее всего спал. Это успокоило. Сиверт давно уже чувствовал, что связан с мальчонкой неразрывными узами: жив Никто, значит, жив и он, Сиверт. Скоро, очень скоро наступит время (меньше года осталось!), когда Никто будет предъяв­лен священникам и богословам и заговорит на божествен­ной латыни.

Отправляя должность писца, Сиверт каждый день имел дело с самыми разными людьми: рыцарями, священниками, монахами, купцами, ехавшими в Пруссию и в Ливонию со всей Европы. Он беседовал с немцами и датчанами, поля­ками и французами, пруссами и самбами, литовцами и ят- вягами. Часто бывал в крепостях и замках, в морских пор­тах и на ристалищах, в усадьбах богатых туземцев, присяг­нувших Ордену, в тюрьмах и пыточных, где соплеменники этих туземцев обливались кровью и слезами. В одной из тюрем Сиверт повстречал человека по имени Панкрат. Этот Панкрат уже умирал. Поскольку под рукой не было право­славного священника, предсмертную исповедь принимал у него Сиверт. Из глухих слов умирающего монах узнал, что тот - купец из очень богатого города Новогородка, что прежний правитель города князь Изяслав жестоко наказал его с единомышленниками, называвшими себя братолюбами. Панкрату удалось бежать. Много скитался он по свету, ночевал, греясь от самой земли: сначала разжигал большой костер, а потом, когда он прогорал, зарывался в мягкую, хранящую тепло золу.

- А кто сейчас правитель Новогородка? - спросил монах.

- Слыхал я, что новогородокское боярство, изгнав Изяслава, пригласило на его место литовского князя Миндовга. Живут они, как и жили, по своему прадедовскому закону. Миндовг им сказал: "Мы старины не рушим, а новизны не вводим". Вместе с этим князем бояре в походы на соседние земли ходят. - Панкрат начал задыхаться. - Я в лесу с латрункулами встретился... Много мы немецких рыцарей на тот свет спровадили... А потом нас окружили, похватали...

Сиверт уже слышал о латрункулах. Это были небольшие, по десять-двадцать человек, отряды литовцев, жемайтийцев и русинов, которые со своих лесных баз проникали аж до стен Христбурга и нападали. Они были подвижны и хитры, как лисы.

- Не увижу больше Новогородка, - шептал Панкрат со слезами на глазах.

Потом он начал бредить. Опять говорить о братолюбах, о каком-то Алехне, о железных желудях.

- Железные дубы вырастут, стеною встанут, - хрипел он, и смертный пот заливал его щеки. Панкрат уже не видел Сиверта. Последнее, что теряет человек перед кончиной, это слух. Он еще слышит жизнь, но уже не видит ее.

Монах, как и надлежит в таких случаях, истово творил святую молитву, готовил душу умирающего к вечной жиз­ни в загробном царстве. Он жалел эту душу, хотя и пони­мал, что не достучаться ей в ворота рая: тот, кто в земной жизни поднял руку на Христова избранника крестоносца, обречен гореть в адском пламени, вдыхая запахи смолы и серы. Но жалеть тем не менее мы должны всех.

На последнем вдохе, уже целуя крест, поднесенный к его устам монахом, Панкрат рванул у себя на шее истлевший шнурок, в дрожащем кулаке протянул Сиверту что-то ок­руглое и темное:

- Железный желудь... Возьми...

И тут же испустил дух.

Панкрата и еще троих латрункулов предали земле там, где зарывали убитых в сечах рыцарских коней. Только су­хая желтая трава будет шуметь над ними. Сиверт же, вер­нувшись к себе, долго при свете свечи вертел в руках, рас­сматривал железный желудь. Конечно же, это был, как ему сразу подумалось, некий талисман, оберег. Видимо, такие талисманы носили и носят братолюбы, о которых говорил на исповеди новогородокский купец. Братолюбы... Монах решил, что это некая новая ересь, новая секта, которых хоть отбавляй в здешнем греховном мире, начиная с фарисеев и саддукеев и кончая альбигойцами. Желудь он положил в походную, о трех замках, шкатулку, где хранил cвой молочный зуб, прядку своих же детских волос, щепотку земли с могилы матери - дорогие ему святыни. Не отпускала мысль, что предсмертный подарок новогородокского купца принесет ему счастье.