Леонид Дайнеко - Железные желуди

Монах с интересом присматривался к здешним людям. В чем-то они были наивны, как дети. За божества почитали не Христа и не святую троицу, а землю и небесные тела - солнце, луну, звезды. У них были священные леса, священные реки и озера. И еще - огонь. В своем отношении к ог­ню они, по мнению Сиверта, стояли вровень с Прометеем и Гераклитом: считали его началом начал. В этом не было бы ничего плохого, если б их души принимали как высшую благодать сияние Христа. Но к христианскому Богу они от­носились с сомнением или, что еще хуже, слушали расска­зы о деяниях Его с зеванием и хихиканьем.

Духовность и приобщенность народов к христианству Сиверт измерял отношением к женщине. Еще в Лионе ему говорили, что у пруссов в обычае многоженство, что жен там покупают и продают, как скотину. На деле же он с изумлением увидел обратное. И у князя, и у пахаря-смерда было по одной жене. Расторгнуть брак мог только мужчи­на, но он гарантировал свою верность жене, отдавая ее родным третью часть имущества. Замужняя женщина не теряла связи с родным домом. Она была под двойной опе­кой: и мужа, и отца-матери.

"Этот народ созрел для христианства, - бессонными но­чами думал Сиверт. - Ему нужен всего лишь легонький толчок. Под покровительством святого Петра дикий лесной край в недалеком будущем превратится в цветущий сад".

Главной задачей орденов - и Тевтонского, и Ливонского, - как сразу смекнул наблюдательный монах, было избавле­ние от жемайтийского клина. Пруссы не сегодня завтра станут данниками и примут христианство либо погибнут. Оставалась Жемайтия. Ее существование не позволяло вла­дениям Риги и Мариенбурга слиться воедино. Это видели и немцы, и сами жемайтийцы. Купцы, пришедшие большим обозом с Двины, рассказали Сиверту весьма любопытную историю. Они собственными глазами видели, как в одном жемайтийском поселении обезумевший старый жрец бегал по улицам, по дворам, по полю и по лесу - собирал птичье перо. "Зачем оно тебе?" - недоумевали люди. Но жрец молчал и упорно продолжал свое. Он насобирал целую гору разноцветных перьев и оклеил ими многие хаты: свою, своих близких, а также особо заслуженных воинов. "Нашему народу не посчастливилось, - заговорил наконец он. - Прадеды и деды наши поселились там, где ноне пролегают дороги рыцарских коней. Мало сил у нас, не справиться c чужеземцами, потому что из Тюрингии, Саксонии, из Польши и Чехии идет и идет им подмога. А наш союзник и брат литовский кунигас Миндовг играет с нами, как с мы­шью: то отдаст в когти немецкой кошке, то выхватит, то отдаст, то выхватит. Но я спасу вас. Спокойно ложитесь спать, а я всю ночь буду жечь священный огонь, молиться за всех вас и за нашу землю. Когда же взойдет солнце, все мы вместе с нашими хатами, которые я одел в перо, вместе с родною землею перелетим далеко отсюда, перелетим в такое место, где нет проклятых рыцарей". Многие смеялись над ним, женщины плакали, детишки спорили, у кого перья красивее. Целую ночь жрец исступленно бегал вокруг ко­стра, раз-другой попадал в жар ногами - красные угли брызгали по сторонам. Бегал и размахивал руками, как крыльями. Наконец выпил поднесенный ему настой на се­ми лесных и луговых травах, упал и уснул как убитый. Ко­гда же проснулся, спросил, не открывая глаз: "Где мы? Над облаками?" - "В Жемайтии", - с горечью ответили ему. Тогда он с леденящим душу криком выбежал за околицу и с самой высокой кручи скатился в реку.

Сиверта потрясла эта история. "Почему нас так боятся? - думал он. - Никто, известное дело, не хочет отдавать свою веру и волю. Каждому из людей кажется, что его вера самая правильная. И братолюбы из Новогородка так думают, и жемайтийцы, и пруссы. Но ведь солнце - одно. И небо - одно. И когда-нибудь надо понять, что это неизбежно, - отбросить прочь своего божка и пойти за Христом, ибо только он поведет человека сквозь синюю бездну времени"

Холодной сырой осенью, когда над всей Пруссией зашумела, осыпаясь, желтая листва, Сиверт выехал в Ригу. По приказу самого папы Иннокентия IV он должен был встретиться с рижским епископом Николаем и объявить ему волю римского апостольского престола: отныне и навсегд Ливонию будут опекать монахи-доминиканцы, а не цистерианцы. Все цистерцианские монастыри, все молельни, священные сосуды должны быть переданы доминиканцам. Сиверта поначалу озадачил такой приказ: он считал себя слишком мелкой птахой, чтобы летать в столь высоких сферах. Но архиепископ Яков поручился за него перед Ри­мом: монах понравился ему за время нелегкого пути от Лиона до Пруссии.

Вместе с Сивертом ехали в Ригу Мориц и Никто, а также эскорт из сотни конных копейщиков.

- Если удастся живыми проскочить Жемайтию, считай­те, святой отец, что мы прошли по шелковой нити, натяну­той над бездонным колодцем, - невесело пошутил Мориц.

Но Сиверт, прирожденный немец, был человеком реши­тельным. К тому же приказ есть приказ. И он без лишних раздумий пустился в путь.

- Мы живем под охраной неба, - сказал Морицу, - Я ве­рю, что все обойдется, сын мой, что нам будет сопутство­вать удача, как ветер под крыло.

Исходило дождем небо, шумели мокрые леса, под колесами фур песок перемалывался в пыль, а та пре­вращалась в густую липкую грязь. Сам Сиверт выхо­дил под дождь, налегал щуплым плечом на холодную кожаную обшивку. Перед дорогой монах купил себе большого пятнистого пса с умными глазами, которого назвал Сарацином. В пути пес сидел, положив голову ему на колени, а на привалах, когда копейщики выбра­сывали обглоданные кости, подхватывал их и зарывал в землю: сначала нагребает песок лапами, а потом раз­равнивает всею мордой. "Свою сладкую косточку надо всегда носить с собой, - думал Сиверт, наблюдая за собакой. - Хотя глаза у тебя и умные, но на деле ты дурак дураком. Вот сейчас уедем - и пропала твоя кос­точка".

До Риги доехали, считай, без приключений. Только раз, остановившись ночевать на берегу какой-то реки, чуть не попали в передрягу: утром увидели в обшивке фуры, в ко­торой спал Сиверт, железный дротик. Видно, могучая рука бросала - так впился, что насилу выдернули. Да еще забо­лел Никто. Стал кашлять и жутко скрипеть зубами. Монах прогнал от фуры копейщиков и вместе с Морицем, знав­шим тайну Никто, вливал ему в рот горячий отвар из сушеных трав и кореньев. Никто, который вскорости должен был удивить всех чистейшей латынью, успокоился, затих.

Сиверт был растроган вдвойне: Никто выздоровел, и вражеский дротик, пущенный дьявольской рукой, уго­дил в обшивку, а мог бы вонзиться ему, христианину Сиверту, в висок. Он долго и горячо молился, благода­рил Всевышнего и, перед тем как снова тронуться в путь, осчастливил копейщиков и Морица проповедью, которую закончил словами:

- Христианство - вторая жизнь после смерти. Рай для добрых, преисподняя для злых.