Леонид Дайнеко - Железные желуди

Сиверт прочел-пропел молитву, простер к небу руки, крикнул:

- Говори!

Все перестали дышать. Но горькое разочарование ждало доминиканца: Никто растерянно хлопал глазами, щурился от яркого света и... молчал.

- Говори! - еще громче и требовательнее крикнул Си­верт, и щеки его залились краской.

Короткое бульканье, переходящее в какой-то змеиный свист, вырвалось из горла у Никто. И ничего больше. Он вертел головой, кусал пальцы, хотел заплакать - и не мог, не умел. Растерянный Мориц так и этак тискал его, шлеп­нул по мягкому месту. Благо, в этот самый момент над го­ловами у всех проскрипела-каркнула огромная черная во­рона. Рыцари и оруженосцы как один перевели взгляды на нее, и Мориц, воспользовавшись этим, сунул Никто назад в фуру и плотно задернул полог.

Сиверт был вне себя. Какой неслыханный позор! И сам Мартин Голин видел его поражение.

- Эта мерзкая земля отнимает речь у детей! - вскричал монах и с яростью принялся топтать землю у себя под но­гами. Христианское воинство, как он и рассчитывал, по­следовало его примеру...

Позже, когда рыцари со своими оруженосцами, исполнив карательный ритуал, разошлись, некое оцепенение сковало Сиверту руки и ноги. Он не мог шевельнуть пальцем, сидел камень камнем, и мысли одна горестнее другой обуревали его, не давали дохнуть. Было жуткое ощущение, якобы кто-то пробил ему череп и норовит раскаленной на огне ложкой вычерпать мозг. В испуге ощупал потными ладонями голо­ву. Это уже граничило с безумием. "Пресвятая Дева Мария, не дай мне лишиться ума", - страстно взывал он.

В последнее время дела у Сиверта вообще шли хуже не­куда. Его опекуна легата Якова отозвали в Рим, и ходили упорные слухи, будто бы папа им весьма недоволен. Вме­сто Якова приехал Альберт Суербер, преуспевший в Ир­ландии и во Франции. Для Суербера доминиканский монах Сиверт был не более, чем вороной, случайно взлетевшей на насест к павлинам. Таких монахов тысячи, а папский легат Альберт Суербер один. Магистр Ливонии Стырланд тоже потерял к Сиверту интерес и не взял его в поход с собой, а подсунул горлопану Мартину Голину. А теперь еще эта не­удача с Никто.

Монах сидел, обхватив голову руками. Вдруг до него до­неслись какие-то тихие всхлипывания. Он обошел фуру и наткнулся на Морица. Черноволосый красавец поднял за­плаканное лицо, и в каждом глазу у него монах увидел по крупной слезе.

- Что случилось, Мориц? - озабоченно спросил он, сразу позабыв обо всех своих неприятностях.

- Мне жаль тебя, святой отец, - сказал Мориц. - Ты так старался, так ждал... А этот Никто, этот ублюдок... Я убью его! - вдруг вскочил Мориц.

Сиверт обеими руками сильно надавил ему на плечи, удержал подле себя.

- Зачем проливать невинную кровь? Значит, это Христу угодно, чтобы Никто молчал. Любящий отец бьет свое чадо и снова одаривает его лаской. Вот что я решил, Мориц. Ко­гда все уснут, бери Никто и вези его в Динамюндский мо­настырь, что под Ригой. Я напишу аббату, и тот примет его. И не забудь воск извлечь у него из ушей. Да я сам сейчас это сделаю. - Монах в спешке, словно его кто-то гнал, от­дернул полог, вытащил испуганного Никто, зажал его голо­ву меж колен, принялся выковыривать воск из бледных ушных раковин. И все говорил, говорил: - Слушай. Слу­шай, как лес шумит, как река плещет. Не нужно мне от тебя никакой латыни. Хоть петухом закукарекай. Только не молчи. Я проклинаю тот день, когда дьявол подбил меня посадить тебя в пещеру, а потом - в фуру. Это все Фрид­рих, это все он, высокомерный Гогенштауфен. Выше Бога хотел вознестись. А выше Бога быть нельзя, выше - пусто­та, смерть. - Он вдруг стал осыпать поцелуями руки Никто. Мориц не смог этого вынести.

- Что ты делаешь, святой отец, - воскликнул он. - Будь по-твоему, за два-три дня я отвезу этого свинтуса в мона­стырь, вернусь, и мы вместе двинем воевать Литву. А этот тип, - он легонько щелкнул Никто по носу, - пускай хоть мухой жужжит, хоть на муравьином языке говорит.

- Нет, на человеческом! - не согласился монах.

Отряд Мартина Голина - пятьдесят рыцарей, сто оруже­носцев, четыреста ландскнехтов и три сотни крещеных земгалов - медленно, но упорно продвигался в глубь Аукштайтии. Верстах в десяти левее шли рыцари Андрея Стырланда. На небосклоне стояли столбы черного дыма.

- Магистр обгоняет нас, - проявил беспокойство Голин.

- Он будет у стен Новогородка раньше нас. Давайте-ка ударим покрепче, братья!

Но война есть война, и Сиверт вскоре убедился, что язычники умеют драться не хуже христиан. Почти на каж­дом шагу дорогу преграждали засеки из срубленных де­ревьев, земляные валы. Много встречалось пилькальнисов - небольших крепостей в виде укрепленного замка и при­города, обнесенных мощным частоколом. А земгальские пилькальнисы Ранете, Сидрабе, Тервете вдобавок ко всему окружали глубокие рвы с подъемным мостом и воротами. По всему горизонту, как окинуть оком, горели сигнальные костры: языческие крепости извещали одна другую о при­ближении противника. Особенно поражало это зрелище в потемках: казалось, грозный, о тысяче глаз дьявол ведет наблюдение за рыцарями со всех сторон.

- Откуда у них берутся силы? - уже не раз раздраженно вопрошал Мартин Голин.

Поселения здесь, если не считать крепостей, были мелки: по пять, по восемь дворов. На несколько таких деревушек, расположенных по соседству, имелось где-нибудь в пуще одно общинное убежище, куда бежали их обитатели с же­нами и детьми. Коней же и коров загоняли в непроходимую чащобу, а то и в лесные озера - из воды торчали только гривы да рога.

Оружие и доспехи у жемайтийцев и литвинов были, на удивление рыцарям, лучше не надо. У княжеских дружин­ников - мечи, шлемы, панцири. Ополченцы-крестьяне дра­лись копьями и боевыми топорами. Союзники жемайтий­цев и литвинов - земгалы - умели пользоваться самостре­лами. Когда рыцари атаковали с особой яростью, язычники садились в ряд на землю, плотно, друг к другу, составляли щиты - поди возьми их. Точно так же во время боя они ук­рывались за сцепленными, тяжело груженными повозками. Рыцарская конница разбивалась о такую стену, окрашивая кровью перси коней. Приходилось братьям-рыцарям спе­шиваться и вместе с оруженосцами и ландскнехтами секи­рами и мечами прокладывать себе путь.

Со временем все заметили, что язычники не любят драться на открытой местности, в чистом поле, а норовят, избегая потерь, ужами уползать в болота и леса.

- Христианская сила дает себя знать на просторе, - разъ­яснял собравшимся к мессе рыцарям Сиверт, - ибо святым Божьим лучам нужен размах, чтобы плавно и свободно литься по всей земле, а язычник, для которого не существу­ет понятия чести, лезет под выворотни, в дупла, забивается в мох.

В дыме и звоне мечей, в крови и ранах неумолимо летело время. Многих сподвижников Мартина Голина уже не было на этом свете. Кто пал от топора или дубины, а иные сло­мали щею, вместе с конями провалившись в ловчие ямы, сокрытые от глаза под травой и листьями. Грозный рыцарь Голин, еще недавно наводивший ужас на пруссов, скреже­тал от гнева зубами. Однажды ему донесли, что неподалеку в пуще обнаружен большой княжеский табун - добрых пятьсот голов. Привели в лагерь четверых коноводов, кото­рые, препоручив уходящий в глубь болота табун своим по­мощникам, вернулись, чтобы запутать следы.