Бямбын Ринчен - Заря над степью

Джамсаранджаб расформировал эскадрон, а сам, захватив с собой нескольких писарей, отправился в Улясутай. Писарей Джамсаранджаб взял для того, чтобы они подтвердили, что он со своим полком проделал трудный поход, не щадя себя ни в лютые морозы, ни в свирепую пургу.

Старый солдат, спавший с Ширчином в одной палатке, узнав об отъезде полковника, сказал со злостью:

— День и ночь кутил с девками и обжирался бараниной, а теперь со своими подлипалами поехал в Улясутай, будет там изображать героя, спасителя отечества. Вот увидишь, этот тайджи и награду получит, и чин новый отхватит!

Солдаты возвращались по домам вразброд, брели небольшими группами, по два, по три.

Ширчин решил навестить Сонома-дзанги. Путь предстоял неблизкий. Он часто останавливался в небольших айлах, ночевал у аратов. Зимовье дзанги было уже недалеко, когда Ширчин повстречался в степи с Дуйнхаром. Едва успев обменяться с ним приветствиями, Дуйнхар стал упрекать Ширчина, что он плохо следил за конями.

— Совсем загнал ты коней. Да и что тебе их жалеть, ведь не твои! Наверно, и до весны не дотянут.

Дуйнхар это говорил нарочно, в надежде получить побольше из военных трофеев Ширчина. А узнав, что Ширчин возвращается без добычи, пришел в ярость.

— Ах ты, оборванец несчастный! А ну, слезай с коня! Ездить на коне умеешь, а вот беречь не научился. Коней взял, а платить кто будет? Ах ты, пустая голова! А я-то надеялся, что вернешься с богатой добычей и со мной поделишься. Знать бы, что все так обернется, сам бы отправился на эту войну. Ну и простофиля же ты!

Упреки Дуйнхара резали ножом по сердцу! Ширчин, красный от стыда, слез с коня. Что он мог поделать? Недаром говорят: с чужого коня среди грязи долой.

Дуйнхар, сердито сопя, расседлал коня и в сердцах бросил седло на землю. Потом взобрался на лошадь и, не сказав больше ни слова, тронулся в путь. Ширчин остался в степи один.

Он растерянно смотрел вслед Дуйнхару: вот как бесславно возвращается он из похода! Но делать нечего, надо идти, Ширчин горестно вздохнул и, аккуратно перевязав седло ремнем, вскинул его на плечи. Мучительно стыдно возвращаться из похода пешком, да еще с седлом на собственной спине. Но куда же денешься? Хочешь не хочешь, а придется идти к дзанги. И он понуро побрел к зимнику своего бывшего хозяина.

На его счастье ни Цэрэн, ни дзанги дома не оказалось. У юрты его, как и прежде, встретила овчарка. Узнав Ширчина, она радостно завиляла хвостом. Ширчин постоял в нерешительности, потом пошел в юрту. Старушка обрадовалась Ширчину, приняла его ласково, напоила чаем, и Ширчин, немного согревшись, стал рассказывать ей о своих злоключениях. Жена дзанги от души смеялась, когда Ширчин рассказал ей историю с сахарной пудрой, которую пришлось бросить в степи.

— Не много же попало тебе в рот! Но дэл и валенки у тебя отличные, — она улыбнулась. — Никогда, Ширчин, не рассчитывай на легкую добычу. Что легко дается, то легко и уплывает.

В юрте было тепло, Ширчин чувствовал, как разливается по телу приятная истома. Он очень устал. Ему хотелось прилечь и отдохнуть. Седло намяло ему плечи и спину. Все тело ныло, ноги онемели. Но батрак есть батрак, и в юрте дзанги нежиться ему не пристало. В северной части юрты обычно сидят только хозяева да их почетные гости. А место для работников и нищих — у порога. Они могут сидеть там только в такой позе, чтобы можно было в любую минуту вскочить и броситься выполнять приказание хозяина. Не потому ли бедняки так страстно мечтают о собственной юрте? Пусть она вся насквозь продымленная, пусть рваная, а все-таки своя, в ней хоть на минуту можно почувствовать себя не батраком, а свободным человеком. В своей юрте каждый сам себе хан, а в хозяйской — и хороший кусок кажется костью, которую бросили псу.

Ширчин осторожно расспросил, где Цэрэн пасет овец, и отправился ей навстречу. Поднявшись на пригорок, он увидел отару овец, медленно бредущую к зимовью. Сердце юноши наполнилось радостью — сейчас он увидит свою единственную, свою любимую.

Цэрэн была в поношенном овчинном дэле. Кнутом она подгоняла отставших овец. Увидев юношу, Цэрэн подбежала к нему.

— Это ты? Вернулся?! — вскрикнула она, и лицо ее просияло. — Я так скучала по тебе…

— Да, вернулся, — тихо ответил Ширчин.

Они пошли вместе, по дороге рассказывая друг другу обо всем, что произошло с ними за время разлуки. В пустынной степи только и были слышны их голоса, пофыркивание овец да стук овечьих копыт по затвердевшему насту. Безмерно счастливые, Ширчин и Цэрэн плечом к плечу шли по степи. Но вот и последняя сопка позади… Один вид хозяйской юрты напомнил им о том, что место батраков у порога. И словно какая-то невидимая сила разъединила их. Разговор как-то сразу иссяк, и, словно провинившиеся в чем-то дети, они молча шли за отарой, не поднимая головы.

Загнав овец, молодые люди вошли в юрту. Дзанги уже поужинал и теперь молча сидел на своем хозяйском месте.

— Ну, вернулся, герой? Как перенес поход? Видать, всех врагов одолел и домой со славой пришел? Много ли добычи привез? Правду говорят, что Дуйнхар прямо в степи ссадил тебя с лошади?

Ширчин отвечал односложно. Насмешки дзанги его задевали, но тот шутил не зло, в голосе его скорее слышалась участливая ласка. Однако Ширчин чувствовал, что обошлись с ним как с псом, у которого хозяин почесал за ухом носком туфли. Хотя в тоне дзанги не было ничего злобного, Ширчин понял, что тот по-прежнему относится к нему как к своему безответному батраку.

Как мягкий ветерок сдувает пепел с костра, так хозяйские расспросы развеяли надежду Ширчина на равенство, на иную жизнь. А тут еще подливали масла в огонь рассказы дзанги. Тот сообщил своей жене, что первым же указом богдо-гэгэна все чиновники повышены в должностях. Дзалан Гомбо, например, назначен управляющим хошуна Лха-бээс. В связи с этим дзанги собирался завтра же поехать в хошунную канцелярию и поздравить нового управляющего.

— И мне предстоит получить новый джинс, меня тоже повысили в ранге. Приготовь хадаки. Должен же я преподнести что-нибудь новому управляющему. Да и других чиновников не обойдешь. Что поделаешь, не зря говорят: со слепыми будь слепым, с хромыми — хромым. Всем известно, что управляющий Гомбо обожает лесть, ну а перед высшим начальством он сам лебезит.

От управляющего дзанги вернулся совсем другим человеком, — лицо холодное, непроницаемое, тон официальный.

Нахмурив седые клочковатые брови, он строго сказал Ширчину:

— Ну, вояка, придется тебе расплачиваться за дэл и валенки. Цена назначена такая: за дэл сорок ударов банд-зой, а за валенки десять ударов ремнем… Пришло указание из Улясутая, и чиновники не замедлят привести его в исполнение. Цирики, участвовавшие в ограблении китайских купцов, что находились под покровительством монастыря Ламын-гэгэна, получат по сорок ударов бандзой и по десять ударов ремнем да вдобавок уплатят стоимость награбленного. Еще хорошо, что ты взял только дэл и валенки. Я в хошунной канцелярии замолвил за тебя словечко, сказал, что ты бедняк, разут и раздет, что взял дэл и валенки, чтобы не замерзнуть. Мне едва удалось упросить, чтоб тебя освободили от уплаты за вещи. Но вот освободить тебя от наказания не смог. Так вот, можешь считать, что дэл тебе стоит всего сорок ударов бандзой, а валенки — десять ударов ремнем.