Бямбын Ринчен - Заря над степью

Ширчина поразили эти слова. Мудрый старик, а он-то видел в нем всего-навсего простого шерстобоя. И он невольно проникся к старику уважением.

— Выходит, так.

— Лузан говорит, что время нашей власти еще не настало. А он зря не скажет. Очень умный человек!.. Понимающие люди рассуждают так: народ найдет свое счастье только тогда, когда будет установлена народная власть. При возведении хана на престол умные люди, знающие прошлое нашего народа, задумывались над тем, будет теперь Монголия самостоятельной или нет.

— Ну и что же?

— Решили, что нет. Автономная Монголия — это еще не настоящее государство. Не наше оно. — Бор набил трубку, закурил и продолжал: — В Урге, на северо-восток от храма Чойжин-ламы, стоит каменная статуя человека [148] Эта каменная статуя была установлена в Улан-Баторе около здания министерства иностранных дел. Голову ее из пади Баян-даван привез в Улан-Батор в 1925 году академик Владимирцов; ныне она находится в Национальном музее. — Прим. автора. . Предание гласит, что когда-то в старину эту статую обезглавили враги и наслали проклятие. "Пока эта статуя будет стоять обезглавленной, быть Монголии без головы под иноземным владычеством". Голову статуи враги увезли на восток, в падь Баян-даван. Но вражеское заклятие не вечно. Придет время, народ поднимется, объединит свои усилия, установит свою власть — и заклятие врага потеряет силу. А когда появится великий батор, который объединит умы и сердца всех монголов, тогда отрубленная голова каменного человека соединится со своим туловищем. Так гласит предание. Ходит слух, что после изгнании из Урги маньчжурского амбаня два старых монгола съездили в эту падь, разыскали голову каменного человека привезли ее и в час возведения богдо на ханский престол пробовали поставить ее на место. Но сколько ни старались, прикрепить голову к шее статуи не удалось. Тогда они увезли голову обратно и оставили ее там, где нашли. Они поняли, что от автономной Монголии народу нечего ждать добра, что не пришло еще время установить нашу, народную власть. Но время это придет. И тогда ты вспомнишь мои слова. Я верю, мы доживем до того времени, — проникновенно закончил свою речь Бор.

Ширчин задумчиво произнес:

— Говорят, в России народ сверг белого царя. И будто бы там между самими русскими идет война, белые русские воюют за белого царя, а красные — против царя и всех господ. Недавно мне пришлось побывать в монастыре Ламын-гэгэна. Я спросил у казначея: что это за красные в России? Он мне ответил так: "Красными называют тех, кто выступает против религии, не признает ни родителей, ни ханов, ни нойонов, никакой знати". Если верить казначею, выходит, что хуже красных нет людей во всей вселенной. А заговорил-то я с казначеем для отвода глаз; может, думаю, подобреет и отсрочит уплату долгов до тарбаганьей охоты. Я ничего ему не сказал, но подумал: "Красных в России проклинают не только наши ламы и нойоны, о них с ненавистью отзываются и русские торговцы, и китайские, и американские. А ведь известно, что торговцы заботятся только о наживе, о своей корысти". По-моему, раз князья и богачи ненавидят красных, стало быть, красные защищают народ, — закончил Ширчин и подбросил в костер аргал.

По ночному небу плыла стая гусей. Их гоготанье отчетливо слышалось в ночной тишине.

Во дворе посла пекинского правительства в Урге [149] Китайский посол был аккредитован при монгольском правительстве согласно тройственному соглашению между Китаем, Монголией и Россией 25 мая 1915 года. господина Чен И жарко и душно. В глубине двора, напротив ворот с аркой, у кирпичной стены, в деревянных кадках цветут олеандры, астры, розы и зеленые ощетинившиеся пузатые кактусы.

Под аркой у ворот стоят в карауле два китайских солдата. Новенькая серая форма с блестящими медными пуговицами на гимнастерках, новенькие японские винтовки с кинжальными штыками, на фуражках — пятицветные пятиконечные звезды.

Чен И человек уже не молодой. Лицо у него неестественно бледное, дряблое, необыкновенно широкий нос, лоснящийся высокий с залысинами лоб мудреца и толстые чувственные губы сластолюбца. На нем черные бархатные туфли, белые бумажные чулки, перехваченные у щиколоток черной лентой, на плечах — черный шелковый халат. Чен И сидит в своем кабинете на кане и время от времени посматривает на сидящего рядом генерала Сюй Шу-чжена, командующего оккупационными войсками. Лицо у Чен И усталое, он явно чем-то опечален. На лице генерала, напротив, сияет довольная улыбка, он в полной парадной форме, с большим, как пиала, орденом на груди. Выпятив грудь, он с нескрываемым удовольствием затягивается папиросой. Он дружелюбно улыбается, держится с хозяином дома почтительно, хотя и выставил у ворот караул и запретил Чен И сноситься с внешним миром, объявив о домашнем аресте. В почтительном тоне генерала явно сквозит ирония.

— Высокочтимый Чен, так как вы пока лишены возможности выходить из своего дома, я до вашего отъезда в Пекин был вынужден посетить вас, чтобы кое о чем посоветоваться. Я ознакомился с собранными вами в Урге материалами. Из них я почерпнул очень много интереского и полезного. Более того, скажу без утайки: материалы и сведения об ургинских правителях привели меня в восторг. Вы изумительно метко охарактеризовали этого святого слепца и его приближенных. Вы проявили себя человеком, весьма тонко разбирающимся в монгольских делах. Недаром про вас в Пекине говорят, что вы были для монгольских князей и святых добрым отцом, весьма заботливо ограждавшим этих усатых младенцев от большевистской опасности.

— Я только выполнял волю президента, как и вы, уважаемый генерал, — ответил Чен И.

— Похоже, — продолжал Сюй, сделав вид, что не уловил язвительности в словах посла, — что вы думали о своих подопечных князьях и ламах больше, чем об интересах нашего государства, которые вы прежде всего должны были защищать.

Чен И сделал нетерпеливое движение, но, сдержав раздражение, закурил сигарету и спокойно ответил:

— Полный отчет о моих действиях я дам только в Пекине. Насколько мне известно, мы с вами являемся представителями одного и того же правительства, и я вам не подотчетен. Могу только сказать, что, представляя здесь свое правительство, я после ряда секретных переговоров с ханом и князьями подготовил соглашение из шестидесяти четырех пунктов, согласно которому монгольское правительство добровольно отказывается от автономии. Разумеется, это соглашение налагает на нас определенные обязательства перед ханом и князьями.

— Чтобы переубедить вас, — заговорил Сюй, — я вынужден был прибегнуть к крайнему средству — приставить к вам часовых. Вы забыли заявление нашего министра иностранных дел о том, что "признание Китаем так называемой автономной Внешней Монголии было не чем иным, как дипломатической уловкой, и носило временный характер". Чтобы приостановить распространение коммунистического влияния на Дальнем Востоке, должны быть использованы все средства. Возможно, мы будем вынуждены придвинуть свои войска непосредственно к границам России. Вы должны понять, что отказ Советского правительства от четырех миллионов, данных царским правительством в долг Внешней Монголии, аннулирование секретных договоров России с Японией и Китаем и признание Монголии свободным государством, имеющим право на внешние сношения без опеки Пекина или Петрограда, — это коммунистическая пропаганда, которая может нанести непоправимый ущерб всей пашей внешней и внутренней политике. Недаром даже наши князья сочли нужным скрыть заявление Советского правительства от своего народа, чтобы не толкнуть его в объятия красных. Но это рано или поздно обнаружится. Шила в мешке не утаишь. Вы должны были настроить монголов так, чтобы при одном упоминании о красных у них волосы вставали бы дыбом. Считаю, что в этом отношении вы добились немногого. Ваши князья должны сделать выбор между нами и большевиками. Либо они с нами — и тогда при условии полного и безоговорочного подчинения они могут рассчитывать на деньги, чины и звания, либо они с большевиками — и тогда красные руками их же крепостных отрежут им косы вместе с головами. Третьего не дано. И усатым детям, играющим в политику, пора бы уже это усвоить.