Патрисия Данкер - Джеймс Миранда Барри

Нас ждали двое ее племянников и младший из братьев – с нанятыми экипажами, зонтиками и подушками. Были предусмотрены все возможные варианты погоды и разработаны тщательные планы на каждый случай. Семья улучшила свое положение за те долгие годы, что я провел в тропиках. Девушки больше не прислуживали, а работали на швейном производстве, парни трудились на фабрике фарфора в Колбрукдейле и расписной керамической плитки в Джекфилде. У них водились деньги. Все теперь носили обувь и пользовались обеденными сервизами. Старший Алисин брат, несгибаемый старый патриарх-нонконформист с пенистыми усами, купил дом старого скобянщика с настоящей оранжереей и двумя гостиными, одна из которых была предназначена для Алисы. Там она и воцарилась.

Как только я сумел вырваться из атмосферы всеобщего семейного ликования, я взял коня и отправился в старое поместье, несмотря на то что уже вечерело.

Каштаны в парке только-только вырывались из объятий зимы, и все темно-зеленые почки медленно выползали из мягкой подкладки бледных коконов. Трава еще хранила бурый зимний цвет, было свежо. Я радовался, что оставил Психею у камина с Алисой. Моя лошадь фыркала как локомотив, испуская густые облачка, пока мы трусили по щебенке навстречу холмам на валлийской границе. Балки сохранились хорошо, но сам дом выглядел пустым и печальным. На третьем этаже все окна были закрыты ставнями. Сад перед домом утратил былую роскошь. Но широкий ковер нарциссов с яркими двойными раструбами по-прежнему расстилался по неровным лужайкам – яркая цветная вспышка в прозрачно-бледном свете. Подоконники нуждались в покраске, но все выглядело таким же, как и всегда. На мой звонок вышла незнакомая женщина.

Хозяев сейчас нет, сказала экономка, и в главных комнатах везде чехлы и темнота. Но если я хочу побродить в парке и саду – то пожалуйста, пока светло. Я оставил ей свою визитку и привязал лошадь в стойле. Там никого не было. Кухонный дворик не изменился, но был пуст. Дверь в прачечную стояла нараспашку. В хлеву не было никаких животных. Голубятня опустела, ни одна собака не выскочила меня приветствовать. Это был запертый дом, повенчанный с временем. Наверху, в маленьком окошке, я заметил слабый огонек. В одном стойле лежала свежая солома, и вилы покоились поверх пустой тачки. Деревянное ведро было вставлено в другое, побольше. Мои шаги гулко отдавались на кирпичной дорожке, когда я направился к фонтанам в восточном садике.

Там тоже ничего не изменилось. Все клумбы были аккуратно прикрыты, розы – тщательно мульчированы. Но фонтан зарос густым мхом, и затхлая вода отдавала мертвыми листьями. Гермес мрачно сидел на зеленеющем камне. Иссохшие Амуры застыли на дельфиньих спинах. Солнечные часы никуда не делись, но и на них появился зловещий слой свежей зелени. Шеренгу рододендронов выкорчевали, и эта сторона сада оказалась беззащитно обнажена. Деревянные китайские беседки убрали, и ряд каменных статуй, старые каменные боги, неприятные и злобные, охраняли вход в лабиринт. Это были мужские божества – Марс, Зевс, Геркулес, Вулкан и Аполлон. Женские божества прятались внутри. Я вошел в лабиринт.

Тисовые изгороди оказались ниже, чем мне помнилось, но их аккуратно подстригли, и старые каменные скамейки, расставленные по лабиринту, были на месте – холодные плиты на каменных шарах. Лабиринт больше не казался бесконечной страшной тюрьмой. Теперь это был просто старомодный садовый курьез, безобидное нагромождение шестиугольников, которое никого не смогло бы надолго поставить в тупик. Я дошел до центра. Богиня любви в фонтане, скромно скрывающая грудь, охотница, готовая к битве, со сворой сопровождающих ее собак, и единственная дочь Зевса, рожденная им самолично, с совой на плече, – все они исчезли. Не осталось и следа. Вместо этого в последнем закутке, в сердцевине головоломки остался пустой мощеный квадрат. Я огляделся. Вокруг стояли непреклонные тисовые заросли. Сцена была пуста. В угасающем свете весеннего дня два пустых квадрата изгороди и камня, отражаясь друг в друге, не могли открыть ничего нового ни друг другу, ни мне. Нас всегда вел к сердцу лабиринта звук фонтана. Теперь для тех, кто добирался внутрь, не осталось ни ключей, ни наград. Смотреть тут было не на что.

Я стоял в одиночестве в сердце лабиринта и слушал, как в раннем сумраке перекликаются грачи.

Когда мы вернулись в Лондон, я рассказал Алисе о своих намерениях. Она вскочила и принялась кричать.

– Джеймс! Ты совсем спятил? Ты считаешь, что твою пенсию станут платить неизвестной ирландке, которая всю жизнь водила за нос армию? Они наверняка скажут, что ты и настоящим доктором не мог быть, раз оказался женщиной!

Она выплюнула слово «женщина» с яростным презрением.

– И о чем вообще речь? О самозванстве? О маскараде? О том, кто ты такой на самом деле? И кто же ты такой? Ты – Джеймс Миранда Барри, близкий родственник Дэвида Стюарта Эрскина, одиннадцатого графа Бьюкана. Ты даже ходил на похороны своей тетки Луизы. У тебя родственники – аристократы; и что, ты собираешься от них отречься? Я не хочу оказаться замешанной в такой ужасный скандал. Подумай, что про меня скажут! Что я все знала, что я какая-то сапфистка. Адольфус в гробу перевернется. А нас только начали почти везде принимать вдвоем! Что ты собирался сделать? Исчезнуть? Как ты можешь даже заикаться об этом?

И что такое подлинность? Где та подлинная душа, которую ты так мечтаешь обрести? Нет ничего подлинного! С разными людьми и ты разный. Ты играешь разные роли. Я играла каждую минуту своей жизни. Я всегда на сцене. Мы все на сцене. Это вечное представление. Что, это твоя подлинная душа велит каждое утро принести горячей воды, а потом отсылает служанку, чтобы начать мыться? Или кто-то другой, кем ты всегда притворялся? Я знаю – а ты, кажется, забыл, – что нам достается всего одна пьеса. И ты создаешь реплики и сюжет по ходу дела. Кто тебе это должен сказать – Шекспир? Не бывает репетиций, не бывает второго представления, на котором можно сыграть лучше. Мы на сцене прямо сейчас, и все. И у тебя роль травести, Джеймс. Какой же ты идиот. Ты играл эту роль со вкусом и с блеском. Ты был прекрасен. Ты имел успех. А теперь ты решил произнести эпилог, появиться в юбке и объявить мораль, чтобы тебя освистали и прогнали со сцены? Ты сумасшедший.

Она шагала по комнате, прижав к лицу платок. На щеках багровели пятна гнева. На этот раз, вопреки всем своим заявлениям, Алиса не играла. Она действительно очень разозлилась.

– Что ты хочешь делать? Ходить и всем рассказывать, что ты женщина? Носить мою одежду? Как ты думаешь, что произойдет? Может, тебя попытаются вылечить или зарисовать анатомические подробности твоего устройства? Или продадут тебя в цирк? Господи помилуй, Джеймс…