Патрисия Данкер - Джеймс Миранда Барри

На улице, в пестром солнечном свете, в кирпичном дворе с россыпью цыплят, сидит Алиса Джонс. Только что она чистила фасоль. Яркие зеленые овалы лежат в корзине у ее ног. Я следил за ее работой, за уверенными и быстрыми движениями пальцев – как у гончара, – когда она открывает створки, как из колыбели ее фартука падает дождь ярких, свежих, зеленых фасолин. Теперь она роется в складках платья, достает из кармана небольшую булку и откидывается, кроша залежалый хлеб между грязных пальцев. Цыплята торопливо собираются вокруг нее. Она смотрит вверх, на солнце.

Я слышу ржание и топот лошадей, крики из сада, далеко на другой стороне дома, и над нами – буйный размах каштанов, зеленый сверкающий купол листьев, белые и розовые свечки сияют в полном расцвете.

Я слышу запах скошенной травы, вижу, как она лежит неровными желтыми рядами, пока вся земля вдыхает теплую влагу раннего лета. Фиалки и примулы цветут в саду камней, а на другой стороне изгороди старик в пыльном парике и дырявой соломенной шляпе визжит от радости, потому что обнаружил огромную жабу посреди диких ирисов и первоцветов. Я слышу его возбужденные вопли.

– Элизабет, Мэри-Энн, идите скорее, идите посмотрите. Я первый перепрыгиваю через изгородь, и он ловит меня. Он похож на карикатуру Хогарта – весь красные щеки и бриджи.

– А вот и мой мальчик! Смотри!

Я вижу прожилки лопнувших сосудов на его носу и счастливый взгляд, когда, восхищенно погладив недовольную жабу, я поднимаю глаза, чтобы улыбнуться в ответ.

– Она любила двоих, Джеймс. Моего брата и Франциско де Миранду. Но они все любили тебя. Дэвид был для своего времени очень радикален в вопросах образования женщин. Да, он хотел сына. Но он не хотел, чтобы твои таланты пропали впустую. Поэтому они решили разделить тебя, как делили Мэри-Энн, и вместе взять на себя твое воспитание. Но за всем этим стояла Мэри-Энн. Им самим никогда бы не пришла в голову такая афера. Они бы не посмели. Она их уговорила.

– Встреча в лабиринте, – прошептал я.

Луиза невидяще посмотрела на меня и наклонилась вперед. Ее воротничок издавал смутный лавандовый запах.

– Что? Что ты сказал? Говори громче, дитя мое.

Я не сразу смог открыть рот. Психея вскочила, цепляясь когтями за мои брюки. Трудно поверить, что мне за шестьдесят.

– А что Джеймс Барри? – осторожно спросил я. Я хотел избежать прямых вопросов.

– Хм. – Спина Луизы напряглась. – Это непросто объяснить. Ты врач. Ты наверняка видел такое не раз.

Но все-таки возникла зловещая пауза, и незрячие Луизи-ны глаза выпучились и заблестели. Она слегка махнула тростью, и Психея тихонько зарычала.

– Вели своей шавке замолчать. Или выстави ее.

Она поставила поильник. Я чувствовал себя канарейкой под колпаком, у которой кончается кислород. Старуха продолжила тихо, как будто разговаривая с собой:

– Что мужчина видит в сестре? Утраченную женскую часть собственной души. Джеймс Барри тоже любил Мэри-Энн. Когда она родилась, он был уже большой мальчик; их мать умерла, рожая ее. Он принял на себя заботу и ответственность за Мэри-Энн. Он вырастил ее. Она во всем брала с него пример. А он боготворил каждое ее движение. Она была грациозна и гибка, как молодой побег. В ее детские годы они были неразлучны. У тебя ее глаза, Джеймс.

Они были католики, и все теснились в большом холодном доме в Ирландии. Зимой почти ни с кем не общались. Старик-отец был совершенно помешанный. Он сидел на кухне и плевал в очаг, когда не был занят отвратительными и неприкрытыми сношениями с экономкой. Я думаю, наш дом был для детей чем-то вроде убежища. Барри держал в нашем доме все свои краски. Мой отец устроил для него мастерскую.

Твой дед до последнего противился желанию сына стать художником. Но Дэвид Эрскин и старый Берк, философ Эдмунд Берк, уговорили его вложить немного денег в художественное образование Барри. Потом он выиграл Prix de Rome [62] Римская награда ( фр .) – премия, которую давали деятелям искусства, чтобы они могли несколько лет жить и работать в Риме. Существовала с 1663 по 1968 г. , и все. Его призвание стало очевидным. Но он уже носил в себе внутреннего врага, отцовскую натуру, которая прорывалась вспышками параноидального гнева, как череда язв и нарывов. Барри считал, что все окружающие против него. И вел себя соответственно. А потом обычно его страхи оправдывались.

Она замолчала. Психею сморило от жары. Она прикрыла глаза и начала тихо похрапывать.

– А Мэри-Энн? – спросил я.

– Ну не мог же он взять ее с собой в Рим. Она осталась в Ирландии. Так и росла, пока не выросла в красивую молодую женщину, которая любила сеять раздоры и разбивать сердца.

Луиза снова замолчала. Потом зевнула.

– Не забывай, Джеймс, я знаю о ее брате только от нее самой.

Приглушенный грохот и дребезжание проезжающих кебов не позволяет тишине стать невыносимой. Но густая духота загроможденных комнат старухи щекочет мне горло. Я потерял нить. Какая разница, была ли когда-то моя мать любовницей собственного брата? Страстное напряжение между ними – их дело, их жизнь. Мэри-Энн была не из тех женщин, которых можно соблазнить или принудить. Даже если речь о таком монстре, как Джеймс Барри. Она не страдала от бессилия. Если она позировала обнаженной в его мастерской, значит, так она хотела. Если она лежала под ним, когда они были молоды, чтобы втянуть его снова во влажно-зеленый мир их общего детства, – значит, именно этого она жаждала.

Луиза права. Я врач. Мне приходилось видеть много ужасного. Я видел, как человеческие жизни походя перемалывались и отбрасывались прочь. Я видел бесконечный тягостный гнет бедности и болезней. Я видел, как люди набрасывались на собственных детей, подобно Сатурну взалкав их съежившейся, жалкой плоти. Но моя мать любила своего брата непростой и скрытной любовью. Он ее злил, но она никогда его не боялась. Она его не бросила. Она не была его жертвой.

Луиза открывает рот и тихонько булькает. Она заснула посреди собственного повествования.

Я тихо поднимаюсь, беру Психею в охапку и на цыпочках выхожу. Служанка в тревоге ждет у дверей. Я оставляю записку на обороте своей визитки, уверяя Луизу, что непременно снова приду назавтра, что я не обижен и не расстроен ее историями и что сохраню все рассказанное в священной тайне. Возможно, она благополучно забудет, что рассказала что-либо важное или опасное, и прошлое упокоится, подобно стареющей могиле, в которой под сенью лишайников и опавших листьев мирно дремлют любовники.

Я выхожу в жуткую влажную стужу февральского лондонского дня. Тускнеющий свет мерцает в лужах грязи, которая засыхает мелкими пятнышками на моих брюках. Психея скулит и требует, чтобы я нес ее под пальто. Мы идем по Гайд-парку мимо особняков Мейфэра, и влага собирается каплями на полях моей шляпы.