Патрисия Данкер - Джеймс Миранда Барри

– А он соблазнил?

– Слушай, Джеймс, я не вижу твоего лица, но прекрасно слышу твой голос. Нечего со мной разговаривать в таком тоне. Это сейчас речь идет только о приличиях. Чем ты занимаешься – твое личное дело. Главное – чтобы никто не узнал. Я не утверждаю, что в прежние времена условности и приличия ничего не стоили. Но в нашем кругу честнее относились к связям. Мэри-Энн была красивая, живая женщина. У нее было много любовников. В том числе и мой брат.

Она помолчала.

– Ты наверняка сам об этом знал. Ты все время проводил на кухне. Об этом все знали.

– Наверное, я почти знал. Я подозревал. Догадывался. Он был настолько старше…

– Возраст не помеха для секса, мое дорогое дитя. Мужчины никогда не покидают спальню. И женщины не стали бы, если бы у них был выбор. Ну вот, когда Балкли умер, она отправилась жить к Дэвиду и Элизабет. Я тоже проводила у них почти все время. Мы издавна дружили семьями. Твои дед и бабка умерли. Джеймс Барри жил в Риме. Все выглядело совершенно прилично. Кроме разве что отголосков сутяжничества Балкли. Франциско сидел в какой-то французской тюрьме. Совершенно не помню за что. Но все прекрасно друг с другом ладили. Такие союзы случались чаще, чем ты думаешь. Элизабет любила Мэри-Энн. Я не говорю, что она никогда не ревновала. Но мы все вели себя очень тактично.

Луиза впервые за это время стала подбирать слова.

– Сложность на самом-то деле заключалась в тебе.

– Во мне?

– Конечно. Дэвид мечтал о детях. Как все мужчины, он хотел сыновей. Элизабет была бесплодна. Это было самое страшное горе в ее жизни. Дэвид любил и жену тоже. Речи не могло быть о том, чтобы оставить ее или что-нибудь в этом роде. У его младшего брата было трое сыновей. Вероятность их одновременной смерти от скарлатины была не слишком велика. Так что поместье в любом случае должно было остаться в семье. И осталось. Но он хотел усыновить тебя официально, как своего ребенка. Он только об этом и мечтал. Элизабет была не против. Оставалось только уговорить твою мать. Мэри-Энн смирилась со своим положением. Она была его любовницей, такая ей досталась роль. Единственным человеком, который не хотел и слышать обо всем этом, оказался твой дядя, Джеймс Барри.

Он примчался из Рима, изрыгая праведный огонь и католическую серу. Он скандалил. Он устраивал сцены. Он оскорблял Мэри-Энн в лицо, на глазах у всех. Это был невозможный человек, Джеймс. Невозможный.

Она стукнула тростью об пол. Психея замерла, опасаясь очередной встрепки. Она стояла на задних лапках, похожих на поросячьи окорочка. Я дал ей знак, чтобы она легла. Она рухнула на коврик со вздохом облегчения.

– Пусть собака держится подальше от моего рукоделия! – рявкнула Луиза.

Я понял, что слух у нее по-прежнему точен.

– Конечно, Элизабет знала, что Дэвид спит с Мэри-Энн. Я подозреваю – она надеялась, что Мэри-Энн родит еще ребенка. Она предлагала взять тебя на воспитание. Второй ребенок был бы ее по праву. Ее положение было прочным. Она ничего другого не хотела. Мэри-Энн исполняла роль Агари при моем братце Аврааме.

Потом генерал Франциско де Миранда вырвался из французской тюрьмы, куда эти неблагодарные мятежники его заперли от греха подальше. В Люксембургском дворце, по-моему. Он едва избежал гильотины. И вернулся в Англию, переполненный безумными политическими идеями и атеистическими мнениями. Он заново влюбился в Мэри-Энн. А она в него.

Луиза все-таки романтик. Она сжала руки и погрузилась в воспоминания.

– Джеймс, ты даже не представляешь, как хорош был Франциско в те времена. Гигант с плечами молотобойца. В гостиных ему было тесно. Когда он садился на диван, диван ломался. У него были роскошные густые усы, задолго до того, как они вошли в моду. Он был дерзкий, прямой, начитанный. Мы все в него влюбились. Все до одного. Он обладал притягательностью, силой. Он ворвался в наши тихие жизни, как кавалерия, которая мчится сквозь историю. Он был полон стремлений, идей, планов. Он развлекал нас удивительными историями про путешествия в странах, где лед никогда не тает, а солнце никогда не садится. Он пересекал пустыни, одетый арабом в длинные белые одежды. Он скакал верхом, как корсар. Байронический герой. У него был чудесный голос, бас-баритон. Он пел со страстью, с чувством. Он не признавал запретов.

Луиза улыбнулась, припоминая. Я тоже увидел его снова, как впервые – в загородной усадьбе, давным-давно, когда век только начинался. Из его рта вырывается клуб дыма. Как у дракона. Цепочка, закрепленная булавкой, болтается в нескольких дюймах от моего носа.

«Дракон. Золото».

«Стой смирно, когда разговариваешь со мной, девочка. – Он всматривается в мое лицо. Я вижу, что глаза у него серые, но с золотыми искорками. – Ты пока не похожа на свою маму. Но еще не все потеряно».

Интересно, он одет в форму? Золотые блестящие пуговицы и шелковый галстук. Я протягиваю руку и дотрагиваюсь пальцем до золота. Я различаю странный запах: трав, мускуса, лесов. Томление дальних странствий.

«Дракон-путешественник. – Я поднимаю голову и смотрю на него, уже успев влюбиться в его приключения. – Дай мне золото».

– Когда он находился в комнате, – мечтательно промолвила Луиза, – мы больше ни на кого не смотрели.

Я ей верил.

Потом она продолжила:

– Мэри-Энн? Эта женщина сначала влюблялась, потом задавала вопросы. Ты думаешь, быть может, что она всегда блюла свою выгоду. Но влюбиться во Франциско – это противоречило ее интересам. И все-таки она влюбилась. Как и мы все.

Пока Франциско был рядом, все остальное не имело значения. Все знали. Никто не возражал. Даже Дэвид. Он был гораздо старше, Джеймс. Нельзя ожидать, что восемнадцатилетняя девушка будет верна женатому мужчине, которому почти пятьдесят. К тому же и он любил Франциско.

Единственный человек, на которого весь этот блеск не действовал…

Я закончил фразу за нее:

– Был Джеймс Барри.

Мое вмешательство ее разозлило.

– Ты хочешь дослушать или нет? – Она скорчила гримасу, и ее кожа сложилась в тысячу морщин.

– Продолжай, продолжай, – печально сказал я. Причина моей печали была проста. Она вызвала к жизни влажные бурые потеки воды возле эркера, чучело лисицы под стеклянным колпаком, овалы силуэтов, расположенные в строгом иерархическом порядке на желтых узорных обоях, все драгоценные и дряхлые очертания семьи Эрскин, славящейся безукоризненными манерами и наследственными болезнями. Я вижу стулья с прямой спинкой, прижатые к стенам столовой, стеклянные ящики с окаменелостями, аккуратно приколотые к сукну рукописные бирки. Это все те ракушки и камни, которые Дэвид Эрскин давал мне подержать, аккуратно взяв мою руку в свою – огромную, грязную. Запах мастики в прихожей, внезапное бормотание часов перед боем, капли дождя на больших горшках с геранью у входа, опасные лестницы без ковров, валлийский плиточный пол в буфетной и кухне, холодный, холодный под моими босыми ногами. Почему детство такое чувственное, такое горькое, такое неотвязное? Я не могу отрешиться от этого прошлого.