Патрисия Данкер - Джеймс Миранда Барри

– Занятия медициной, – однажды заявила Элизабет, когда Барри, зарывшись в библиотеке, находился вне пределов слышимости, – превратили его в немца. Спроси его про подагру или про водянку, и он ответит как по учебнику.

– Он просто старомодный и серьезный. – Миссис Эммер-сли защищала мальчика, который несколько часов просидел рядом с ней, уставившись в одну точку.

– По-моему, он просто прелесть. Всегда застегнут на все пуговицы. У него такие чопорные и вежливые манеры.

Это мнение исходило от жены викария, которая была втайне убеждена, что если только Барри не сделан из воска, то он – незаконный сын Дэвида Эрскина. Это мнение она охотно сообщала всякому любопытствующему.

Барри запирался в библиотеке и истово трудился над диссертацией. Он соблюдал распорядок дня с неумолимой целеустремленностью. С окружающими обходился неизменно вежливо и холодно. Его единственным другом была Алиса Джонс.

Их дружба зрела, как тыквы в огороде. Алиса болтала, придумывала, мечтала. А Барри прижимал к груди ее мир, как потерпевший крушение мореплаватель спасательный круг. Он чувствовал, что заперт в сундуке. Она же заставляла его понять, что в некотором смысле его выпустили на свободу.

«Во-первых, ты можешь путешествовать. Генерал Миранда сейчас в Венецуэле, да? Я отыскала ее на миссионерской карте у священника. В их вертограде Божьем не хватает работников – всех прибрали к рукам католики. Как же ты не понимаешь, ты сможешь поехать навестить его! Это так просто. На корабле, корабельным врачом, может быть? И никто ни о чем не спросит… Мне-то сильно повезет, если я когда-нибудь попаду в Лондон…»

«У твоего генерала богатые друзья. Поэтому и тебе будет легко…»

«Ну, кем родиться – с этим мы мало что можем поделать. А уж потом надо постараться…»

Алиса защищала идею равных возможностей. Она радостно поддерживала желание Барри записаться в армию. Она ревновала к Джобсону и требовала в подробностях рассказывать все про жизнь в Эдинбурге. У нее было собственное мнение о докторе Файфе. Она высмеивала их дурацкие эдинбургские обои. Изучала его анатомические рисунки с пугающим рвением. Барри был ее проводником в неизвестных землях. Он добывал информацию, а она, словно заправский резидент, ожидала возвращения своего разведчика. В дневные часы он работал рядом с ней – полол сорняки на грядках с латуком, уничтожал слизней, собирал яйца в сенном сарае, ощипывал уток под покосившимся навесом у колодца. А потом, со взрослыми, молчаливый и напряженный, он представлял, что сидит на прогретой траве в густых зарослях мокрицы, лютиков и болотной календулы, растущих вдоль ручья, и слушает Алису Джонс.

Лето опять выдалось необычайным. Двери дома оставались постоянно открытыми, и на холодных, отсыревших стенах маслодельни выступала влага. Дом словно выдохнул зимнюю сырость: обои в столовой пошли большими желтыми пятнами и топорщились над плинтусами. За ужином обсуждали детали радикального обновления обстановки; подбирали цвета для интерьеров и посылали за образцами узоров. Взрослые в изнеможении лежали на террасе и слабо улыбались.

Первую партию сена быстро сложили в стога. На «большом поле» высокую сочную траву скашивали и оставляли на несколько дней подсохнуть, так что от нее исходил тяжелый, сладковатый гнилостный запах. Поначалу хотели было косить по одному полю, не полагаясь на милость погоды, но, когда день за днем обильная утренняя роса, испаряясь на жаре, наполняла влагой душный воздух, когда коровы заходили в реку, а на лестницах роились тучи мошкары, приказчик и управляющий фермой прислушались к советам старожилов и к погодным приметам и решили скосить все сено сразу. Дэвид Эрскин на целую неделю запретил Барри проводить утро в библиотеке и приказал работать в поле. Хозяин и все его дееспособные работники и домочадцы с косами в руках продвигались по огромному полю сплоченной шеренгой, словно сыны Израилевы, возвращающиеся в Иерусалим. Алиса направляла каждый шаг мальчика. Когда они делали короткие остановки, чтобы напиться, она обрабатывала ему волдыри на руках, одолжила свою старую шляпу и клялась, что боль у него в спине непременно утихнет. Коса и грабли были явно ему не по росту, и он чувствовал, будто его мышцы тянутся во все стороны.

Цепляясь грязными пальцами ног за длинные стебли, Алиса шла размашистым шагом по направлению к деревьям, оставляя за собой прямую полосу. Ей не составляло никакого труда по виду стерни определить, чья коса коснулась травы в этом месте. Алиса была знатоком. Она родилась в этом поместье. Она выросла на этой земле. Все, что ее окружало, – поле за полем – она считала своим миром. Внизу у ручья они плескались босыми ногами в прохладной, прозрачной воде и пускали цветы по течению, Алиса собирала дикую петрушку и козлятник и сплетала сине-белые венки, которые всегда рассыпались, стоило нацепить такой Барри на голову, словно корону Цезарю-триумфатору. Иногда они засыпали в траве, а просыпались продрогшие во влажной одежде. Именно здесь Барри впервые усомнился в своей новой жизни. Он больше не доверялся матери и не спрашивал ее совета. Его редкие письма мог бы написать чужак. Теперь он доверял одной лишь Алисе Джонс.

– Странное чувство. Я иногда слышу собственный голос. Он что-то произносит где-то очень далеко. Как будто во мне два человека: один снаружи, он спорит, может быть, даже спорит с кем-то другим. Например, с Джобсоном. Мы с ним часто спорим. А второй хоронится где-то внутри, весь сжался, приготовился выскочить наружу.

Алиса не слушала его.

– В общем, очень странно. Как будто я актер.

Эгоизм Алисы мгновенно восторжествовал.

– Вот чем я всегда хотела заниматься! Играть в настоящем театре. Не просто в шарадах. Одеваться как настоящая леди. Быть настоящей леди. Или солдатом. Или сумасшедшей. Расскажи мне еще раз про пьесу в Эдинбурге. Миссис Чизик такая же красивая, как я? Ее предсмертный вздох что, действительно был такой пронзительный?

– Ну, она выглядела совсем по-другому, у нее были порванные белые одежды и распущенные волосы. И волосы не кудрявые, как у тебя. Рыжие. Темно-рыжие, длинные.

– Глупости, Джеймс. На сцене волосы могут быть любого цвета. Это был парик.

Алиса пожевала длинный свежесорванный стебелек. Барри заметил прилипшую к ее переднему зубу тонкую травинку.

– Но надо родиться в актерской семье. Сцена, как и живопись, – должны быть у человека в крови. Как мне получить нужную кровь, Джеймс?

Она склонилась над ним, заглядывая в его серые глаза:

– Скажи мне, как?

– Алиса, я бы сам хотел это знать. Я сомневаюсь, что можно стать кем-то другим. И сейчас я чувствую, как будто во мне живут два разных человека. Один из них настоящий, а другой придуманный. Но чаще всего мне кажется, что ни одного из них нет на свете.