Патрисия Данкер - Джеймс Миранда Барри

Конечно, в ходе наших первых бесед с клиентами я стараюсь узнать побольше об их дорогих покойниках. Я всегда в курсе деталей. Иногда я думаю, что это для них важнее, чем все остальное, – излить душу кому-то, кто станет их слушать, рассказать, как их гложет чувство вины. Почему люди всегда стыдятся, что живы, когда близкие умирают? Нет причины себя винить, если только ты не убийца.

Я отказываюсь работать с самоубийствами.

Знаешь ли ты, что мой бедный Хейдон был одним из этих несчастных? Ты считал его невыносимым. Бедняга, видимо, с тобой согласился и больше не смог выносить свое собственное общество. Он вышиб себе мозги перед своей незаконченной работой, портретом Альфреда. Ах, дорогой мой Джеймс, это было чудовищно. Я играла в театре в Кью, меня не было в Лондоне. Погода стояла страшно жаркая, и он не мог спать. Его выставка не имела успеха, дела были до последней степени расстроены. Он послал мне отчаянную записку, прося денег. Что я могла сделать? Я послала ему в ответ вексель на пятьдесят фунтов, но и пятьсот не покрыли бы его долгов. Его потребности были безграничны. К тому времени у него была жена и дети, они не делали решительно ничего, только сидели и разевали клюв, как прожорливые пеликанчики, пока Хейдон раздирал себе грудь и писал очередное немодное историческое уродство, из которого не удавалось выжать ни крови, ни денег. Этим летом исполнилось тринадцать лет с того дня. Он отправился в магазин Ривьера [57] Ривьер Исаак (1781–1851) – известный в то время оружейный мастер. на Оксфорд-стрит и купил пистолет. Прибрался в мастерской и написал множество прощальных писем родным.

Потом записал свои последние мысли и застрелился. Несчастный человек. У него не хватило денег на мощное оружие, и пуля отскочила от черепа, причинив, однако же, ужасную рану. Тогда этот malhereux [58] Несчастный ( фр .). доковылял до мольберта, схватил бритву и перерезал себе горло, покрыв Альберта своей горячей кровью. Так он умер. Его нашла дочь, когда пришла в мастерскую ближе к полудню.

Конечно, я в числе первых сделала пожертвование в благотворительный фонд, созданный в пользу вдовы и осиротевших детей. Его жена Мэри была простая глупая женщина. Он лучше позаботился о ней посмертно, чем прижизненно. Она дала мне последний том его дневника на память. Она не могла заставить себя прочитать его, потому что с ней он всегда старался казаться веселым. Это и правда тяжелое чтение. Ему было всего шестьдесят. Он записал за два месяца до того, как столь неряшливо наложил на себя руки: «Теперь я в худшем положении, чем когда начал «Соломона» 33 года назад». Я была прелестной молодой женщиной, Джеймс, когда позировала для его «Соломона».

Бедный милый Хейдон. Его печальная судьба до сих пор меня ранит. Последняя запись в этом горестном томе кончается так:

Боже – прости – меня – Аминь.

Кончена жизнь

Б. Р. Хейдона

«Не мучайте меня на дыбе жизни» – Лир

Конец

Он выписал все это как эпитафию! Я скопировала с оригинала. И даже в цитате он ошибся. Когда я играю Корделию, я в этот момент уже лежу, бездыханная, и длинные локоны парика трогательно закрывают мое лицо. Но я при этом на сцене, и слышу реплику Кента. Она звучит так:

У Хейдона ничего не получалось как следует. Даже предсмертная записка. Он был жалок, Джеймс, и его смерть глубоко меня потрясла. Мэри дожила до 1854 года. Она умерла мирно, не нуждаясь, на государственном довольствии. Но все это ужасно грустная история.

Я не хочу, чтобы ты умирал так, любовь моя, в отчаянии, одиночестве, среди чужих. Тебя не было тридцать лет, Джеймс. Тридцать лет – слишком долгий срок для обиды. Ты не простил мне, что я отказалась пойти за тебя замуж. Но я ведь сдержала свое слово, правда? Я не выходила ни за кого другого, хотя и устраивалась как умела со своим щедрым покровителем. А теперь я независимая женщина, сэр. Причем весьма богатая.

Возвращайся домой, Джеймс. Тридцать лет – долгий срок для скитаний. Посмотри, сколько страниц я исписала, прежде чем дошла до сути. Это моя простая просьба. Я всегда любила тебя. Я тебя не забыла. Мы теперь старые. Наша жизнь прошла. Возвращайся домой ко мне. Талия моя не так стройна, как когда-то, и походка помедленнее, но при известных ухищрениях волосы черны, как прежде, и ты обнаружишь, что я не так уж переменилась. Напиши мне, Джеймс. И скажи, что возвращаешься домой.

Засим остаюсь

твой любящий друг

Алиса Джонс

Я занялся перестройкой дома. Крыша была в порядке, но жильцы почти ничего не меняли на кухне. Она осталась такой же помойкой, какой была в день смерти дяди. На выбеленных стенах тут и там чернели огромные пятна, как будто в этой домашней преисподней постоянно вспыхивали пожары. Кладовка и судомойня кишели крысами и воняли. Я приказал их снести. Вместе со мной в дом въехала орава работников. Я стоял над ними ежедневно, принимая решения и препятствуя мелкому воровству, неизбежному при любом строительстве в Лондоне. Все соседи пришли меня проведать, радуясь возвращению хозяина. Психея рычала на каждого из них. За все эти годы улица изменилась до полной неузнаваемости. Исчезли доходные дома и ватаги мальчишек. С моей стороны тротуара на равных промежутках были высажены липы, так что прежняя гостиная Барри, та комната, где когда-то висела его печально знаменитая «Пандора», выходит теперь на море свежей зелени.

Я велел полностью уничтожить заросли ежевики в саду, а корни – выкорчевать и сжечь. Большие вязы, растущие вдоль длинной тропы к конюшне, подстригли и придали им форму. Один из них сгнил, и его пришлось спилить за большие деньги. Ничего грандиозного в первый год добиться не удалось; без помощи советчиков я всегда был посредственным садовником. Но когда внутренние переделки дошли до обоев и инструменты каменщиков исчезли из огорода, я посадил кое-какие цветы и кустарники. Это был мой жест доброй воли, знак веры в будущую весну.

В доме не было ни мебели, на занавесок, поэтому я расположился лагерем в самых верхних комнатах за чердаком, на низкой походной кровати с самым минимумом удобств, несмотря на неожиданную летнюю жару и пыльные бури от шедших внизу работ. Я был очень счастлив. Я ни с кем не виделся. Все мои знакомые находились за городом, большинство театров закрылось. Лондон вывалил свое содержимое в сельскую местность на все лето, и я воспользовался этим, чтобы расположиться в тишине и покое.

В первую неделю сентября несколько комнат были почти закончены, хотя полюбившиеся мне диван и дубовый стол выглядели как утлые суденышки на море полированных досок.