Патрисия Данкер - Джеймс Миранда Барри

Когда она пришла, я гулял в парке.

Горничная ждала меня, сама не своя от волнения. Когда я вошел в дом, она бросилась ко мне еще в прихожей. Она, конечно, сначала сомневалась, была не совсем уверена, но леди оставила карточку. И как было не подглядеть! И – да – это оказалась она. Знаменитая, прекрасная, легендарная миссис Джонс.

– Какая леди, сэр, настоящая леди. Такая учтивая. Такая красивая.

Молодец, Алиса. У тебя все получилось. Ты стала почтенным человеком.

– И она не церемонилась, сэр, она прямо так и сказала: как только вы получите ее карточку, вы должны немедленно к ней пойти. Ей не важно, который час, сэр. Я надеюсь, я поступила правильно. Я сказала, что вас нет. Ну, вас же не было. Она настояла на том, чтобы обойти весь дом. В ваши комнаты она не заходила, потому что вы их держите на замке. Но она попробовала открыть дверь и осмотрела все остальное. Ей очень понравилась новая кухня. Настоящая леди, да, но она знает, что к чему. Я правильно поступила, сэр?

Я погладил Джесси по руке:

– Конечно, дорогая. Конечно, вы поступили правильно. Если миссис Джонс что задумает, сопротивление бесполезно. Разумеется, ей можно было осмотреть дом.

Ах, Алиса. Ты была во власти своих воспоминаний. Этот дом для тебя тоже полон значения. Я рад это слышать. Что же, несмотря на усталость, я должен вызвать кеб и немедленно отправиться к тебе, подобно юному влюбленному. Ты теперь пожилая дама. Но я вижу тебя – твоя поступь по-прежнему тверда, ноги стройны, как раньше, знаменитое лицо безупречно загримировано, и улицы, по которым ты идешь, покоряются тебе. Ах, Алиса.

Я смотрю на карточку: имя в богатых завитках и очень хороший адрес. Но я уже знаю этот дом. Я проезжаю мимо как минимум дважды в день, смотрю, не светятся ли окна. Но жалюзи не поднимаются, а ночью ставни неизменно закрыты. Даже слуги, которые явно приучены к тому, что им предлагают взятки в обмен на сведения, говорят, что не знают, когда она намеревается вернуться, уж конечно не раньше чем в конце месяца. Она приехала на три недели раньше. Как минимум на три недели.

Я раскачиваюсь на поворотах, прислоняясь к обитой двери кеба, цепляюсь за Психею, чтобы успокоиться, тешу себя надеждой на то, что это не совпадение, что до нее дошли слухи о моем возвращении и она отправилась прямиком в город, на поезде, без горничных, без багажа.

Но она явно сообщила о своем приезде. Чехлы сняты, лампы сияют, в прихожей пахнет свежими цветами, слуги бегают по лестницам, за каминной решеткой шумно горят сосновые шишки, согревая ветреную, влажную ночь. Она дома. Одна. Она ждет меня, и мне следует незамедлительно подняться наверх. Психея жмется к моим ногам. Я медлю на пороге, за моей спиной – вся прожитая жизнь.

Я не ожидал увидеть настолько вульгарную роскошь. Алиса восседает, как восточная царица, в блеске стекла и золота. Все вокруг сверкает мрамором, инкрустациями, полировкой, драгоценностями, избытком. И сама леди блестит от избытка шелка и камней. Она богата. Каждый тяжелый браслет, ожерелье, сережка подтверждают ее богатство. Ее атласные туфли на удивление громко стучат по полу. Психея скользит на паркете, добирается до островка безопасности на аладдиновом ковре и беспомощно озирается, встречая повсюду свои отражения. Я вижу себя, повторяющегося до бесконечности в двух противостоящих ампирных зеркалах. Щеку мне щекочет букет из цветов и павлиньих перьев. Ряд силуэтов, обрамленных серебром и перламутром, покрывает стену рядом с бледной мраморной колонной камина, и я снова вижу себя – в крупном формате, – мой черный профиль, моя уменьшенная голова. Каждая поверхность вопиет об актерском тщеславии. Я не могу сосредоточиться. Я не могу рассчитать расстояние. Алиса похоронила себя под грудой дорогих вещей. Именно об этом она мечтала всю жизнь. Вот она. Среди своих владений.

Я держу ее руки в своих.

Она целует меня.

Она тянет меня на диван, усаживает рядом с собой.

Психея тявкает у наших ног.

Мы смотрим друг другу в глаза.

Она нисколько не изменилась.

– Джеймс, вели этой проклятой собаке замолчать.

Это первое, что она произносит, расправляя вокруг себя армаду зеленых и золотых шелковых юбок.

– Шшшшш, Психея. Иди сюда.

Психея прыгает на диван и ревниво садится между нами.

– Только не на мое платье, – рычит Алиса.

Мы все пересаживаемся.

– Ты – вероломное чудовище. Я подумываю о том, чтобы дать тебе отставку как возлюбленному. Ты здесь с середины августа и не написал мне ни слова. Ты прекрасно знал, где я. У тебя был линкольнширский адрес. Я совершенно случайно узнала, что ты вернулся. Какой-то глупый юноша сказал мне, что ты в Лондоне, и спросил, правдивы ли старые сплетни. О том, что у нас когда-то был роман. Я чуть не спустила его с лестницы. Я не знаю, что меня сильнее разозлило – его наглые инсинуации или то, что ты мне не написал. Объясни свое поведение.

– Вот я, Алиса.

– Ну, хоть что-то.

Она внезапно улыбается – огромная, радостная вспышка удовлетворения. Ее лицо стало круглее. Фигура отяжелела. Но улыбка та же. Мы сидим и смотрим друг на друга. Она сжимает мне руку. Потом читает в моих глазах ужас от окружающего убранства и удовлетворенно оглядывает комнату.

– А чего же ты ожидал, Джеймс? Что я буду голодать на циновке и замаливать грехи? Или что я в свои годы стану любовницей очередного богача? Или что буду, как раньше, одеваться солдатом и показывать на сцене свои ноги? Тебя не было тридцать лет, Джеймс. За тридцать лет многое может измениться.

Может. Я смотрю на ее ковры, на фарфоровые вазы с обвитыми вокруг них китайскими драконами, на тяжелые венецианские канделябры. Я смотрю на обитые шелком диваны, на палисандровые столики с инкрустацией, на толстые золотые кисти по краям ее бархатных портьер, на бесконечные ряды фарфоровых пастухов, играющих на дудочках в буфетах, на мальчиков-мавров в натуральную величину с корзинами фруктов и цветов, на фламандские гобелены семнадцатого века. Что на них изображено? Дидона и Эней обнимаются в пещере, Дидона восходит на погребальный костер, Эней вдалеке на борту корабля, спиной к ней, смотрит в сторону Рима. Греческие вариации на противоположной стене изображают разные классические изнасилования с участием Зевса, принимающего облик быков, лебедей, молний и золотых дождей. Молния особенно интересна. Семела возлежит на саркофаге в самый момент экстаза и зачатия. Указующий палец Зевса выткан сверкающим золотом и направлен точно в нужное место. Картина напоминает сомнительные итальянские «Благовещения», которые я имел несчастье видеть в Риме. Она совершенно непристойна.

– Тебя не смущают эти гобелены?

– Нет. А что? Они принадлежали Адольфусу. Я их никогда толком и не рассматривала.