Патрисия Данкер - Джеймс Миранда Барри

– Все они изображают женщин, подвергшихся насилию или покинутых. А на этой – я пытаюсь истолковать неизвестный мне миф – героиню зверски и противоестественно бесчестит стая сатиров.

– Правда? Какой ужас. Я не знала, что они такие неуместные. Правда, Адольфус их держал в своих личных комнатах…

Алиса бросает взгляд на темные стены. Я понимаю, что она очень близорука, но из тщеславия не носит очки на цепочке. Мгновение спустя она снова опускается в свои шуршащие юбки.

– Бог с ними. Может, они и безнравственны, но зато стоят целое состояние.

Я печально пожимаю плечами. Алиса нисколько не изменилась.

– Не ухмыляйся, – резко говорит она. – Ты всегда пользовался всеми благами мира, даже не прося о них.

– Это верно.

Я, как старомодный моралист, хочу сказать ей, что деньги не важны, что главное в жизни – преданность и страсть, но Алиса играет на стороне Сатаны и любит Царство Мира Сего. Она удовлетворила все свои желания и ни о чем не сожалеет. Она, пожалуй, рада, что все ее грехи прощены. Да и что это за грехи? Обаятельные похотливые старые мошенники с дряблой кожей на шее, как у индюков?

– Джеймс! Не передергивай. Адольфус был весьма хорош собой. Даже на шестом десятке.

…Продажа сказок о существовании рая легковерным вдовам при помощи невероятной смеси горшков, поршней и ветродуев…

– И чем это аморальнее того, что делает церковь? Ну-ка объясни. Я даю людям успокоение и надежду. Становится им легче от того, что они мне верят, или нет?

…И железная хватка на горле театральных импресарио при обсуждении условий контракта…

– Вот про это я не желаю слышать ни одного дурного слова. Никто не должен выступать бесплатно. Если бы я не торговалась и не скандалила, они бы платили мне ношеной обувью. Я была большой звездой, Джеймс. Человек должен знать свою цену и просить больше. Может, ему дадут столько, может, нет. Но твой долг перед самим собой – требовать самую высокую цену. Я сама строила свою карьеру. Я всегда боролась за свои права. За меня некому было бороться.

Я сижу и молчу. Я провел жизнь, борясь за людей, которым не хватало сил даже поднять голову в знак протеста. Внезапно мне становится ясно, что Алиса понимает мои мысли. Нет нужды открывать рот.

– Конечно, Джеймс. Обездоленные мира благодаря тебе немножко меньше обездолены. Но ни один из нас не ослушался зова времени. Ты занимался филантропией, я улучшала свою жизнь ценой собственных усилий. Если бы богатые и бедные встретились где-то посредине, нам всем стало бы удобнее жить.

Мы сидим и держимся за руки при свете камина, с достойной богословской объективностью размышляя о том, насколько нравственны наши цели и средства. Горничная приносит большой поднос с вином и пирогами. Как только пучеглазая девушка удаляется, Алиса набрасывается на пирог.

– Ты когда в последний раз ел? Ты ужинал? Нет, конечно. Сейчас, должно быть, за полночь. Ну давай, Джеймс, возьми кусок. Я пропитала его ромом, чтобы напомнить тебе про тот богом забытый кусок вулканической скалы, откуда ты только что вырвался. Ешь скорее. Если не будешь есть, я все сожру.

Я боялся, что мы слишком много лет нашей жизни провели порознь. Кого я вспоминаю? Детская любовь прочна и долговечна. Я – Ариэль, я возвращаюсь с острова Калибана в поисках моей старушки Миранды, моей первой любви. Кого она видит – шестидесятилетнего старика, сморщившегося до размера перчаточной куклы, напряженно застывшего в своих ботинках на огромной подошве? Или ребенка в полях, у которого рубашка намокла от летней утренней росы? Я колеблюсь, я сомневаюсь, я собираюсь с духом.

Алиса сосредоточилась на огромном куске пирога, пропитанного ромом и начиненного вишнями. Когда-то, когда я служил в Восточном Средиземноморье, одна из колониальных дам справляла пятидесятилетний юбилей, и ее муж заказал платье из Англии – «…и боже ты мой, доктор Барри, не знаю, как и сказать, но вы же понимаете такие вещи. Оно было самого модного фасона, прелестное, но на три размера мало, по меньшей мере на три размера! Так что моей портнихе пришлось вшить в нужных местах несколько вставок, перенести вытачки, но еще оставались эти оборки и ленточки, которые женщина моего возраста просто не может себе позволить! И конечно, я сказала ему, что я просто в восторге. Мы старались так все пригладить, чтоб он не заметил. Моя дочь очень хитро убрала самые задорные рюшечки. И он не заметил. Боже мой, боже мой. Мне уже не восемнадцать, но, похоже, этого он тоже не заметил».

«Мадам, вам посчастливилось быть любимой – именно поэтому ваш муж до сих пор видит в вас ту девушку, на которой женился».

Я помню свой ответ, и вижу теперь Алису – непредвзято, с женской зоркостью. Передо мной – угрожающе бодрая старушка, с расчетливым блеском в черных глазах, женщина, с которой нельзя не считаться, женщина, которая всему знает цену, женщина, которую я по-прежнему люблю всем сердцем.

– На что ты уставился, Джеймс? У меня что, крошки на подбородке?

Пора быть галантным. Алисе это нравится.

– Я смотрел на тебя и думал, какая ты красивая.

Алиса обезоружена. Она вознаграждает меня широкой и серьезной улыбкой. К ее зубу пристала вишня – надо сказать, что большинство зубов у нее сохранилось. Она всегда говорила, что для лучезарной улыбки на сцене это важно, и следила за ними.

Я слушаю ее оживленный монолог и замечаю, как часто она оправдывается за свою нынешнюю карьеру медиума.

Она признает, что принимают ее все-таки не везде.

– Нельзя этого ожидать, – вздыхает она, – раз уж ты актриса. Мы не респектабельны, сколько бы денег у нас ни было. Кое-кого из тех, кто не пускает меня на порог, я могла бы купить со всеми потрохами. Дело даже не в том, что ты делаешь на сцене, – хотя и этого бы хватило, – а в том, как они представляют себе твой досуг. Иногда мне кажется – дело в том, что мы сами зарабатываем себе на жизнь и не принадлежим мужчинам. И пусть я миссис Джонс, но кто же был покойный мистер Джонс? Это очень долгая история.

– В самом деле, кто же он был?

– Один ирландец, – отвечает она, сияя. – Некрупный, но весьма образованный джентльмен, с прелестными рыжими кудрями.

Она вскакивает, рассыпая вокруг крошки, и радостно кричит:

– Джеймс! Ты покраснел!

Впервые за тридцать лет я сам себе удивляюсь.

– Переезжай ко мне, Алиса.

Я не собирался этого говорить, но я хочу именно этого – больше, чем всех благ мира. Ей не нужно время, чтобы обдумать мое предложение. Она просто замирает на минуту, внимательно глядя мне в лицо, читая то, что написали на нем тридцать лет жизни. Видимо, она все-таки узнает прежнего меня, потому что ее улыбка – это та самая улыбка, которую я полюбил на сеновале Дэвида Эрскина, и у реки, где мухи лениво жужжат под августовским солнцем, и в лесах, где Алисины руки и ноги сияют коричневым загаром под грязным белым фартуком, когда она ищет грибы. Ту же улыбку мне удается украдкой разглядеть, бросив на нее взгляд, когда она считает свои победы и свои монеты. Зрители сходили с ума, видя эту улыбку под широкой шляпой с плюмажем. Эту улыбку я помню больше тридцати лет.