Вальдемар Лысяк - Императорский покер

Только все этм благодеяния не сделало гасконца более дружески настроенным к корсиканцу, и где только мог, он вставлял палки Наполеону в колеса. В 1806 году, под Ауэрштедтом, он не пришел на помощь сражавшемуся из последних сил корпусу Даву, хотя находился в десятке километров от поля боя. После того он утверждал, что не слышал грохота пушек. А не услышал он их потому, что перед тем слух его не подвел, и он уловил, когда Даву сказал о нем:

— Этот негодяй Понте-Корво!

Впечатляющим выступлением Бернадотта было его поведение в 1809 году под Ваграмом. Тогда он оспорил императорский план баталии, рекламируя собственный. Потому, когда во время боя он и его корпус начали в спешке отступать, Наполеон остановил его, спросив, не это ли тот самый гениальный маневр, с помощью которого маршал желает разбить австрийцев. То, как отреагировал на эти слова Бернадотт — уже после битвы — было истинным шедевром наглости. А именно, он выпустил незаконную собственную прокламацию, в которой все заслуги за победу под Ваграмом приписал… себе и своим солдатам. Тут уже чаша терпения Наполеона переполнилась — опозоренный корпус Бернадотта был в качестве наказания расформирован, сам же маршал был изгнан из Великой Армии под предлогом "необходимости лечения на водах".

В 1810 году, шведы, желавшие иметь в стране хоть какого-нибудь солдата, выбрали его наследником шведского трона, благодаря чему плаксивая Дезидерия сделалась впоследствии шведской королевой.

Генерал Каффарелли высказал о Бернадотте следующее мнение, с которым соглашались практически все, которые того знали: "Льстящий черни, способный на измену и опасный неприятель".

Пришла очередь Людовика Николя Даву (1770–1823). Этот был родом из старинной бургундской дворянской семьи, в которой армейские традиции были настолько сильны, что говорили: "Всякий раз, когда рождается Даву, одна сабля извлекается из ножен".

Он тоже поначалу не любил Наполеона, вплоть до битвы под Абукиром в Египте. После сражения он стал было на что-то жаловаться, и тогда Наполеон взял его под руку и повел в палатку. Во время их беседы никто не присутствовал, так что не известно, каким образом корсиканский чародей околдовал бургундца. Фактом же остается то, что, выйдя из палатки, Даву стал вернейшим слугой "бога войны". Один из немногих маршалов, он не предал его в 1814 году, и он единственный так никогда и не признал Бурбонов.

Макдоннелл так написал о нем: "У Даву был странный характер. Это был человек холодный, жесткий, страшный ригорист, упрямый и абсолютно неподкупный. Он соединял в себе неустанную заботу о солдат, которые любили его, но боялись как огня, с безжалостной суровостью к собственным офицерам, в особенности, к полковникам, когда же он стал маршалом — то к генералам, которые ненавидели его всей душой". Здесь следует пояснить, почему солдаты "любили его, но боялись как огня". Боялись, потому что, за малейшее проявление недисциплинированности, не говоря уже о грабежах и насилии, в корпусе Даву можно было получить на прощание несколько граммов свинца в голову (говаривали, что "там, где стоит Даву, цыплята без малейших опасений могут прогуливаться среди казарм"). А любили потому, что это был единственный корпус, в котором всегда имелись все, до последнего, санитары или полевые кухни.

Историки утверждают, будто бы Даву был "единственным учеником Наполеона", и что "он единственный понимал глубину наполеоновских стратегических концепций", с чем сложно спорить. В наилучшей форме Даву находился под Ауэрштедтом и Экмюлем, благодаря чему получил от императора титулы герцога Ауэрштедтского и князя Экмюльского. В какой-то малой степени это компенсировало ему тот факт, что в течение пятнадцати лет наполеоновской эпохи ревнивый Бонапарт постоянно отодвигал его в тень менее талантливых коллег-маршалов, не доверяя постов, соответствовавших способностям Даву.

Даву, хотя во всех отношениях был противоположностью "негодяя Понте-Корво", имел — точно так же, как и Бернадотт — всего одного приятеля. Приятелем Бернадотта был Ней, самый храбрый, но и самый наивный из сателлитов Наполеона. Приятелем Даву был маршал Удино, единственный человек, с которым Даву был на "ты", даже в официальных письмах. Когда в 1815 году, перед самым Ватерлоо, Удино выступил против Наполеона, маршал Даву, в то время военный министр, в сухом, бесстрастном приказе рекомендовал ему отправиться в собственные имения и навсегда разорвал дружеские отношения, соединявшие его с Удино два десятка лет. Даву, хотя и дискриминируемый императором, никогда не излечился от одного редкого, органического дефекта: его сердце обладало исключительно малой емкостью — в нем не было места на еще одну верность.

Второй гасконец из этой компании, Жан Ланн (1769–1809), был сыном крестьянина, начинал он подмастерьем в красильне. Только в 1792 году он добровольцем вступил в республиканскую армию, и с той поры, куда бы он не попал, все вокруг окрашивалось в красный цвет. Эту его одушевленность рубкой и стрельбой оценили, и в течение всего лишь четырех лет продвинули до генерала. Всей своей последующей карьерой он должен был благодарить Бонапарта, и он был единственным маршалом, который позволял себе ссориться с императором, ругаться в его присутствии и даже ему угрожать. И вообще, он любил много и громко высказываться, ссориться и сочно ругаться. Наполеон все это ему прощал.

Хорошо узнав его манеры, Бонапарт додумался до гениальной идеи использовать маршала в дипломатических миссиях. Методика дипломатии Ланна заключалась в том, чтобы стучать каблуками и кончиком громадной сабли по дворцовому паркету, что делало всех европейских князей, к которым его посылали, быстро податливыми к требованиям Парижа. Сам он, впрочем, тоже стал герцогом Монтебелло, и эта номинация женами остальных маршалов была признана прекраснейшей среди всех номинаций на князей и герцогов эпохи, что привело на жену Ланна выгоды всеобщей зависти.

Эта жена была его второй. Первую Ланн оставил во Франции, отправляясь с Наполеоном в Египет. Там его ранили в ногу во время битвы при Абукиром и поместили в госпиталь, в котором его ругань заглушала вопли оперируемых. Ругался он по двум причинам. Во-первых, рядом с ним положили контуженного Мюрата; сам Ланн же предпочел бы лежать рядом с коброй, чем рядом с этим "цирковым шутом". Но на всю катушку стал он ругаться только тогда, когда из Франции пришло сообщение, что его супруга, с которой он расстался четырнадцать месяцев назад, только что родила ему здорового мальчика. Возвратившись на родину, он всласть отругал ее и взял развод.

Но развода с гасконской дерзостью он так никогда и не взял. В 1797 году его, с дюжиной солдат, по дороге из Мантуи в Рим окружила рота папской кавалеристов.