Юрий Марченко - Брызги социализма

И вдруг оказывается, что в государстве существует целая отрасль, которая не хочет, чтобы ее организовывали и активно этому сопротивляется! Понятно, что это стало шоком для Хрущева.

Возможно, все могло пойти по другому, если бы художники дали себе труд понять Хрущева. То есть они хотели, чтобы он понял их, но сами не хотели понять его. И до сих пор не понимают. Они думали тогда и продолжали думать потом, что все дело в мелких дрязгах внутрихудожественной среды, борьбе за кусок государственного пирога и эстетической ограниченности Хрущева.

И это в конце катастрофического 1962 года.

В июне расстреляна массовая забастовка рабочих в Новочеркасске, по некоторым данным, приказ о применении оружия отдал именно Н. С. Хрущев. Такого не случалось с 20-х годов. Несомненно, это не могло не сказаться на Хрущеве, который воспринимал забастовку и расстрел митинга как поражение собственной политики. Насколько болезненной была для него эта тема, видно из его мемуаров, в которых начисто отсутствует упоминание о Новочеркасске.

Еще большим поражением для него стал Карибский кризис. До сегодняшнего времени, этот кризис считается самым острым мировым конфликтом, поставившим планету на грань ядерной войны.

Кризис прошел крайне быстротечно.

Сергей Борзенко рассказывал о воинственном настрое Хрущева, с которым он пришел домой. Но жена Нина разъярилась, начала его бить со словами: «мало тебе одной войны? Войны ему захотелось!». На следующий день он пришел на заседание Президиума ЦК КПСС с синяками на лице, и они приняли решение вывозить ракеты с Кубы. В последующих исторических материалах и мемуарах самого Никиты Сергеевича это решение подается, как великая мудрость советского руководителя. Как это стало известно Борзенко — не знаю, но звучало очень правдоподобно и красочно.

Но художникам на это было наплевать. Они думали, что могут существовать в своем внутреннем мире, и разрушение этого мира восприняли, как вселенскую трагедию.

А девяноста девяти с хвостиком процентов населения Советского Союза не то, чтобы было наплевать на художников, они просто не заметили этой трагедии.

Зато они очень хорошо поняли, что по дороге к коммунизму исчезают мясо, мыло и хлеб.

Но связать между собой эти события они не могли.

Хрущеву многое можно простить за открытие правды, реабилитацию огромного количества ни в чем не повинных людей, за оттепель, за паспорта колхозникам, вообще за воздух свободы. Те, кто его вдохнул, начали выздоравливать. И это ведь он затеял огромное строительство, благодаря чему люди, наконец, начали получать отдельные квартиры и жить по-человечески. За это можно ему простить кукурузу, Манеж, ботинок в ООН и другие глупости. Жаль, что я тогда этого не понимал. Мне не хватало широты мышления, знаний, и политика меня в те годы мало занимала.

В представлениях многих людей социализм неразрывно связан с людьми, его олицетворявшими, в первую очередь — с руководителями «партии и правительства». Однако наша жизнь текла слишком далеко от них, и они от нее. Так называемые «разговоры на кухне», скорее всего, происходили в Москве, а в жизни обычных людей в провинции вопросы политики вряд ли занимали несколько процентов. Конечно, они прорывались иногда анекдотами, частушками:

«Огурчики-помидорчики,

Сталин Кирова убил в коридорчике!»

Анекдоты ходили даже о Сталине при его жизни, а уж о Хрущеве они просто превратились в отдельный пласт культуры.

Но был ли он на самом деле анекдотичен, или просто носил хитрую маску?

О Хрущеве написаны сотни книг, воспоминаний, тысячи статей, сняты десятки фильмов, и повторять их пустая затея. Расскажу лишь несколько эпизодов из собственной жизни, жизни человека, невероятно далекого от «коридоров власти».

Один раз в жизни я видел Хрущева не на экране телевизора, и не на фотографии в газете, а вживую.

Году в 1963, будучи в Москве, я купил билет на какой-то спектакль в Кремлевский Дворец съездов, построенный незадолго до этого. В общем-то, мне больше хотелось посмотреть сам дворец, а не спектакль. Однако во Дворце оказалось, что вместо этого спектакля идет балет «Лебединое озеро». Причина выяснилась позднее.

Как раз в эти дни состоялся визит в СССР Суванна Фумы, премьер-министра Лаоса. Программа визита включала посещение Дворца съездов, но, так как Хрущев никаких спектаклей, кроме Лебединого озера, не признавал, то и балет пришлось поменять.

Перед началом действия все встали, но я это отнес на счет того, что играли Гимн, никто не аплодировал. На правительственную ложу я не смотрел по своему неведению.

Как раз в это время произошел небольшой инцидент. Хрущев, не разобравшись, сел в кресло через несколько кресел от лаосского принца, нарушив дипломатический этикет. Это вызвало немалый переполох в протокольном отделе.

Конечно, тогда я ничего этого не знал, и до начала второго акта даже не предполагал, что Хрущев здесь присутствует.

Перед вторым действием свою ошибку Хрущев исправил, сел рядом с Фумой, вожди встали, барабаны грянули, народ снова воодушевился, камеры застрекотали.

Вокруг меня все вдруг встали и начали бурно аплодировать, повернувшись к ложе Политбюро. Там стоял Хрущев с каким-то азиатом. О существовании Лаоса я вообще знал только благодаря красивым маркам с изображениями слонов, которые (марки, а не слоны) случайно попали в мою коллекцию.

Минут 15 все стоя аплодировали, солисты (Николай Фадеечев и Майя Плисецкая) расстилались на сцене перед Хрущевым, я же продолжал спокойно сидеть. Насчет Фадеечева я не совсем прав: он только один раз наклонил голову в сторону Хрущева и так стоял. Плисецкая же несколько раз отбегала назад и потом в глубоком поклоне подбегала и буквально распластывалась по сцене в сторону Хрущева. Это мне было противно наблюдать. Я считал тогда, и считаю сейчас, что, с точки зрения вечности, Плисецкая стоит неизмеримо выше, чем Хрущев.

Окружающие на меня косились, но никто, видимо, не донес, пожалели молодого парня, так что из театра я ушел своими ногами.

Почему-то мне часто приходится вспоминать Сергея Борзенко. Возможно, потому что он как бы приоткрывал передо мной щелочку в другой мир, мир внешний по отношению к моей жизни, пугающе-интересный, но далекий, как Альдебаран.

Борзенко Сергей Александрович, первый муж моей мамы, в юности его принимали, как родного, в семье Марченко в Харькове, которую он впоследствии описал в романе «Какой простор!» под фамилией «Калгановы», но имена сохранил подлинные: Андрей Борисович, Зинаида Лукинична, Нина и другие.

Он стал известным журналистом и писателем, его именем называли поезда, выпускали почтовые конверты с его портретом, в Харькове есть улица и мемориальная доска Сергея Борзенко.