Юрий Марченко - Брызги социализма

Можно заметить, что на каждом этапе розыгрыша может оказаться число избирателей, не делящееся на 6. Для этого и нужно Правительство, так как оно формирует шестерки разыгрывающих, следовательно и определяет — кто остался лишний.

Лишние называются Алкентами, им запрещается пить алкоголь, и они поступают в услужение к женщинам, которые участия в выборах не принимают.

Принципом Пробабилизма пронизана вся жизнь Алкландии. Например, при судебном разбирательстве прокурор и адвокат бросают кости, а судья принимает решение в зависимости от выигрыша той или иной стороной.

На мой взгляд, не существует более справедливого государственного устройства.

В детстве я очень любил рисовать, видимо, сказывалось влияние соседа, архитектора и художника. Лет с двенадцати я начал ходить в кружок-студию по рисованию при Дворце пионеров на Сумской улице, совсем недалеко от моего дома (сейчас в этом здании Дворец бракосочетания). Чему-то нас там, видимо, учили, мы рисовали с натуры разные предметы, а также всякие картинки по собственному желанию. Еще я очень любил ходить в зоопарк и рисовать зверей. Рисовал я карандашами и акварелью, гуашь и масляные краски не любил. Вообще, мне больше удавалась чистая графика — карандаш и тушь.

Видимо, на ниве рисования у меня были какие-то успехи, и несколько моих рисунков взяли на республиканскую выставку. Это было самое плохое, что мог сделать наш руководитель. Больше я в этот кружок не пошел, даже не узнавал о результатах выставки.

Так в первый раз проявилась одна из самых плохих черт моего характера — иллюзия достигнутого результата. Любая задача представляет для меня интерес до тех пор, пока мне не удается ее решить. Или предположить, что она решена. Видимо, я подумал, что уже стал художником, и дальше мне уже можно не только не учиться, но и вообще не рисовать.

Умение рисовать сослужило пару раз мне неплохую службу, как ни странно — в колхозах, куда нас регулярно отправляли в сентябре. В каждом колхозе в обязательном порядке требовалась так называемая наглядная агитация, в народе называлась «наглядка», ее приходилось заказывать городским художникам, которые драли за это немилосердные деньги. Я брался оформлять клубы, библиотеки, рисовать плакаты, за это мне начисляли трудодни «по средней» выработке моих товарищей, трудившихся на колхозных полях. Мои сокурсники мне завидовали, но рисовать больше не умел никто. Председатели колхозов на мне экономили большие деньги. Правда, Ленин на жестяном стенде у въезда в село мне не удался, и его вскоре сняли как идеологически не выдержанного. Но репрессий не последовало, все списали на мой непрофессионализм. Собственно, никакой цели специально изуродовать Ленина я не преследовал, просто умения не хватило.

Живопись я очень любил, коллекционировал художественные альбомы. Их, в основном, приносил мне отец, а когда я начал зарабатывать деньги — покупал сам.

Бывая в Москве, даже проездом на пол дня, я обязательно ходил в мой любимый «Пушкинский» музей, и проводил в нем часы. Больше всего мне нравилась великолепная коллекция импрессионистов, из скульпторов — Роден и Майоль, возле которых я подолгу просиживал.

Часто ходил я на различные выставки.

Наиболее запомнилась мне выставка 30 лет МОССХ (Московского отделения союза советских художников). Выставка проходила в Манеже, открылась она 4 ноября 1962-го года. Часто пишут, что выставка открылась 1 декабря, потому что именно в этот день ее посетил Н. С. Хрущев сотоварищи (главный идеолог М. А. Суслов, заместитель председателя Совета министров А. Н. Шелепин, первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. П. Павлов и министр культуры СССР Е. А. Фурцева).

Выставка стала в каком-то смысле знаковой и породила огромное количество мифов, легенд и спекуляций, которые в значительной степени связаны со знаменитыми определениями Хрущева типа «педерасты», «говно» и другими.

На самом деле, выставок было две, и скандальный характер им придала именно вторая выставка, которая просуществовала всего один день.

Основная огромная экспозиция находилась на первом этаже, она демонстрировала развитие изобразительного искусства за годы существования Союза художников.

Воспоминания участников этих событий, даже воспоминания художников, находившихся в одно время в одном зале, довольно существенно разнятся между собой.

Разногласия иногда вопиющие, вплоть до того, что имеются расхождения в расшифровках стенограммы высказываний Хрущева по поводу картин.

Последующие публикации исследователей также разнятся, например, приводится репродукция вызвавшей гнев Хрущева картины Роберта Фалька «Обнаженная», совсем не та, которая экспонировалась на выставке, хотя и с тем же названием.

Должен сказать, что по поводу Фалька я был тогда вполне согласен с Хрущевым. После розовеньких пухляшек Ренуара, «Обнаженная» Фалька производила удручающее впечатление. Не только на Хрущева, но и на других посетителей. Не помогало и объяснение стоявшего рядом молодого человека, что зеленые пятна объясняется листвой беседки, в которой сидит натурщица. Возможно, с точки зрения колористики это и хорошо, но уж очень тело женщины напоминало кусок залежалого подпорченного мяса.

Почти возле каждой нестандартной картины находился такой молодой человек, который с тоской в глазах объяснял дилетантам и обывателям, почему это так написано, и что оно изображает.

Однако большинство других, обруганных Хрущевым картин, на меня произвели сильное впечатление.

На выставке я вел краткие записи, которые и помогли мне восстановить это событие.

Именно здесь и начал закипать Хрущев, разогретый увиденными картинами Фалька, Штеренберга, Тышлера и другими.

Я не помню даты, в которую я посетил выставку, но эти картины в основной экспозиции я видел, и они на меня произвели неизгладимое впечатление. Я до сих пор их помню, хотя после этого ни разу не видел даже их репродукций. В конце помещения выставки была зарешеченная дверь, завешенная портьерой. Возле двери стоял охранник. Сергей Борзенко чуть позже говорил, что именно за этой дверью была лестница на второй этаж с выставкой «абстракционистов». Он при этом присутствовал, много рассказывал, но я, в связи с полным отсутствием знаний о ситуации и участниках, почти ничего не понимал.

В основной экспозиции находилась и часть скульптур Эрнста Неизвестного. Если не ошибаюсь, по крайней мере, две из них назывались «Хиросима» и «Нагасаки». Они стояли на столе, их можно было брать в руки (такие они были маленькие), вокруг них точились жаркие споры. Один, явно нанятый кагебист, кричал, что это абстракционизм, а второй печально пытался ему противостоять, хотя и с малым успехом. Люди, не привычные к таким спорам, испуганно их обходили. С моей точки зрения, никаким абстракционизмом там и не пахло, просто экспрессия и символизм в скульптуре были для нас внове.