Юрий Марченко - Брызги социализма

Больше я никого из них не видел. Не помню, откуда я узнал, что Наум с семьей и матерью уехали в Америку.

Мы с Наумом учились в одной школе №82, только он, естественно, в старших классах. Причины мне непонятны, но я всегда удивлялся, почему мать отдала меня в эту школу, ведь другие школы гораздо ближе к нашему дому. Странно также то, что меня никогда никто в школе не спрашивал об отце.

Это несколько не вяжется с сокрытием информации, так как в школу обязательно предоставлялась метрика, и директор не мог не знать, что у нас один и тот же отец. У меня есть только одно объяснение — директор лично хорошо знал мать и отца, и всю ситуацию, поэтому меня туда и отдали.

Отец очень хорошо играл в шахматы. Однажды, по его словам, он сыграл любительскую партию на пляже в Одессе вничью с чемпионом мира Максом Эйве, когда тот отдыхал в России. Чемпионы мира и на пляже играют как чемпионы мира, они просто не умеют иначе. Эйве удивился и уговаривал отца посвятить себя шахматам. Кое-какие нестыковки в этом рассказе есть, например, Эйве сам не был профессиональным шахматистом, зачем бы ему отца уговаривать?

Отец давно перестал играть в шахматы, но иногда садился со мной за доску. Я тогда играл на уровне 1-го разряда. На уровне — значит, выигрывал у перворазрядников, один раз выиграл даже у мастера спорта. Но с отцом я ничего не мог сделать. Он беседовал с моей матерью, мельком взглядывал на доску, моментально делал ход, и мне скоро нечем становилось дышать. Впечатление такое, будто я попадал в железные тиски. Это меня страшно злило. Поэтому я редко с ним играл, не понимал, как это у него получается. А любил отец, как ни странно, домино и карты!

Разносторонность интересов отца и его талантливость. В 23 года он работал начальником планово-экономического отдела в коммуне Макаренко, затем директором оборонного завода, в годы войны заместителем директора завода им. Дзержинского, эвакуированного в Бердск.

После игры с Эйве, перед отцом встала дилемма: посвятить себя полностью шахматам или делать советскую карьеру. Правда тогда слово «карьера» старались не произносить. Говорилось о благе народа, в отличие от карьеры шахматиста для себя. Хорошие шахматисты могли неплохо зарабатывать, но совмещать эти два направления было невозможно. Чтобы стать не просто хорошим шахматистом, а профессионалом, нужно отдаться этому полностью. Во всяком случае, так отцу тогда казалось. И он выбрал другой путь, которым и прошел всю жизнь. Жалел ли он об этом, я не знаю.

Раньше мне казалось, что отец мне безразличен как посторонний человек. Но сейчас я понимаю, что это далеко не так. Даже за то малое время, что мы общались, он мне дал очень много, и я часто его вспоминаю. И напеваю песенки, которые пел он, и употребляю его шутки и поговорки.

Мама его любила. И этим все сказано.

Социализм как нечто отдельно существующее возник в моем представлении достаточно рано, в детстве, на праздниках.

Первомайские и Октябрьские демонстрации открывали для меня, мальчишки, дверь в какой-то загадочный сказочный мир.

Все остальное время я жил обычной «жизнью», так же, как все люди вокруг. Я не представлял себе ничего другого, я не мог ни с чем сравнить окружавшую реальность. Все родственники, знакомые, семьи школьных и дворовых друзей жили в коммунальных квартирах, некоторые в подвалах, некоторые в бараках или разрушающихся кирпичных частных домах. Из окна моей квартиры я видел деревянную хибару, заселенная семьей с тремя детьми — погодками, они приносили в наши дворовые игры украденные у родителей презервативы, которые мы надували и радовались, не понимая их назначения.

Это было нормально и обычно.

Мы ходили в садики, потом в школу. В школе в первых классах учились дети в возрасте от 7 до 12 лет. В послевоенное тяжелое время неполные и проблемные семьи никого не удивляли. Не все могли пойти в школу по своему возрасту, не все могли учиться дома, делать уроки, у многих родителей едва хватало сил и возможностей, чтобы накормить детей, на какое-то воспитание и обучение просто не хватало времени. Старшие ребята оказывались в младших классах не только потому, что поздно начали учиться, но и из-за плохих оценок. Все было «по-честному» — не можешь хорошо учиться — оставайся на второй год. Некоторые по 2—3 раза оставались. Потом их все-таки или перетягивали в следующий класс, или они просто исчезали. Судьба их не интересовала меня, скорее всего, они пополняли ряды многочисленных банд, или попадали в колонии для несовершеннолетних преступников.

Отличников обычно прикрепляли к отстающим, вот и меня прикрепили к одному такому парню, Витьке, на пару лет старше меня. Я ходил после школы к нему домой, и мы вместе делали уроки. Делал их, конечно, я, потому что объяснить ничего ему не мог. Я просто знал, как надо делать домашние задания, и не мог понять, что это может не быть очевидно другим. Мы с Витькой стали друзьями. Жил он с матерью — прачкой, в маленькой комнатушке, где всегда пахло сыростью, через комнату были протянуты веревки, на которых сушилось белье после стирки. Уроки наши продлились около полугода, потом Витька исчез. Через некоторое время стало известно, что он со своим другом достали где-то автомат, расстреляли продавца в магазине, набили карманы конфетами и спокойно ушли. Витьку отправили в колонию, а меня больше ни к кому не прикрепляли. Наверное, потому, что я не смог на него благотворно воздействовать.

Тем не менее, учительница нашла, к чему приспособить мои знания. Классной руководительницей была Жукова, пожилая (по нашим понятиям) очень толстая женщина.

В классе был 41 ученик, и ничего, она с нами справлялась.

Почему-то в детстве я, и не только я, думал, что она — мать очень популярного художника Николая Жукова, автора бесчисленных портретов Ленина, которые он пек, как пирожки. Еще он очень любил рисовать детей. Как это в нем сочеталось — не понятно.

Наверняка наша классная не была его матерью, но в ее квартире на стенах висели рисунки и наброски, подписанные Н. Жуковым.

Попал я к ней в квартиру по следующему поводу. Чтобы самой не заниматься проверкой большого количества тетрадей с домашними заданиями, она выбрала трех лучших учеников, которые по вечерам приходили к ней, проверяли тетрадки и ставили красным карандашом отметки. Она в это время спала, а, проснувшись, просто подписывалась под нашими оценками. Иногда мы толком не знали, как правильно сделать то или иное задание, начинали шепотом спорить, но, не придя к согласию, будили ее. Ей это очень не нравилось. Я неплохо рисовал в детстве, и мама, возможно, надеялась, что, благодаря учительнице, известный художник обратит на меня внимание и поможет выйти «в люди». Однажды, на 8 марта мама купила небольшой букетик цветов, и я преподнес его Жуковой. Последствия были ужасными. Она вызвала мою мать в школу и прилюдно ее отчитывала «за взятку». Так во мне надолго укоренилось мнение, что учителям ничего дарить нельзя.