Вальтер Флекс - Странник между двумя мирами

В углу комнаты снова застрекотал зуммер телефона. «Господин лейтенант!» «Да, что случилось?» Я, ничего не подозревая, повернулся к нему. Телефонист протянул мне трубку. Сигнал раздался три раза. Меня разговор не касался. Видимо, кто-то говорил с батальоном. Но я все же взял трубку, которую быстрым движением дал мне в руки телефонист. Почему он так смотрел на меня? Я прослушал разговор. «Донесение полевого караула в Посиминиче: лейтенант Вурхе тяжело ранен при патрулировании озера Симно. Прошу повозку для транспортировки».

В комнате воцарилась тишина. Телефонист посмотрел на меня. Я отвернулся. Мои мысли были в совершенном беспорядке. Мне хотелось выскочить из комнаты и что есть сил бежать в направлении Посиминиче… Но я был на форпосте. А там снаружи, мой друг, наверное, истекал кровью. Я не мог уйти. «Да, как жаль!» Прощальные слова, сказанные под крестом Зайле, внезапно прозвучали в тишине. Я стиснул зубы. Меня теперь постоянно преследовали эти слова, эти наполовину равнодушные, бессмысленные слова, которые словно насмехались надо мной. «Как жаль… как жаль…» А там, снаружи, истекал кровью мой друг.

Я снова взял трубку и позвонил десятой роте. Зуммер пронзительно застрекотал. Рота ответила. Однако от полевого караула не поступило никаких новых донесений. Раненый еще лежал там. Повозка уже ехала к Посиминиче. Это было все. «Когда поступят новые донесения, позвоните мне!» «Так точно, господин лейтенант». Спокойный, равнодушный, формальный ответ, уставший голос. Все, как обычно. Я сидел и ждал. Затем я встал и принялся расхаживать туда-сюда по комнате. Телефонист в углу провожал меня взглядом. Затем я вышел из комнаты и остался один. Каждый час я звонил по телефону. «Никаких новых донесений, все люди еще снаружи». Всегда отвечали одно и то же. А я находился меньше чем в часе пути от моего друга и не мог прибежать к нему. Я стоял на темной улице Зайле и пристально смотрел в темноту, обратив взгляд на юго-восток, вел внутреннюю борьбу и не мог больше совладать с собою.

По окну постучали. «Господин лейтенант!» Я бросился в комнату и схватил трубку. «Лейтенант Флекс у аппарата!» «Десятая рота у аппарата! Лейтенант Вурхе мертв».

Я выпустил из рук трубку, не отвечая. «Конец связи!» — крикнул телефонист в рупор. Как это все было бессмысленно… Я снова стоял под бледнеющим небом. Дома вокруг меня нависали надо мной зловещими черными глыбами. А время текло дальше, час за часом.

Я только ждал зари, чтобы умчаться в Посиминиче. Рота дала мне увольнение на два часа. Потом мне надо было снова быть на месте, чтобы успеть к выступлению. Без лошадей это было невозможно. Я раздобыл телегу, мои люди привели с пастбища пару лошадей. Крестьянин должен был запрягать, но он замешкался. У него не было шорной упряжи. Я схватился за пистолет и пригрозил, что пристрелю лошадей. Крестьяне и дети с воем бросились на землю. Я тряхнул его. «Веревку!» Но веревки тоже не оказалось. Только когда я уже принялся стегать лошадей, один подросток принес из сарая веревку. Нельзя было терять ни секунды. Я должен был еще раз увидеть друга. Его должна была предать земле рука человека, который любил его, как брата. Лошадей запрягли. Я вскочил с места. Я взял с собой молодого добровольца, который должен был нарисовать его могилу для родителей. Вперед! Я хлестнул лошадей, и мы по пересеченной местности помчались в Посиминиче.

Только, когда я стоял у тела покойного, я понял, что Эрнст Вурхе мертв. Мой друг лежал в пустой комнате на своей серой шинели. Его лицо было чистым и гордым, после того, как он принес свою последнюю и самую большую жертву, и в его юных чертах, в праздничном выражении его лица проступали благородная готовность его души и покорность божьей воле. Но я сам был не в ладу с самим собой и не мог ни о чем думать. Перед домом, слева от двери, под двумя широкими липами, я увидел открытую яму, которую выкопали солдаты полевого караула.

Затем я заговорил с рядовыми, которые вечером были в дозоре вместе с ним. Эрнст должен был выяснить, были ли окопы перед запрудой у озера Симно еще заняты русскими. В ходе операции патруль попал под огонь шрапнели. Незаметно выбраться вместе с патрулем к этой позиции, которую нужно было разведать, было невозможно. Однако молодой командир не мог повернуть назад, не выполнив поручение полностью. Он оставил своих людей ждать его. Пока они дожидались его в укрытии, он в последний раз попытался добраться до русских окопов. Будучи командиром, он привык всегда вступать в бой первым. Он в одиночку полз метр за метром и таким образом продвинулся еще на сто пятьдесят метров. Окоп был занят только казаками-часовыми, однако один из русских заметил ползущего вперед немецкого офицера и вскоре выстрелил в него. Пуля вошла в его тело, разорвав большие кровеносные сосуды, что должно было в скором времени повлечь за собой смерть. Его люди вынесли его из огня, открытого бегущими казаками. Когда его несли, один из них спросил: «Как вы, господин лейтенант?» Он ответил, как всегда, спокойно: «Хорошо, все хорошо». Потом он лишился чувств и умер молча, не испустив ни стона.

Перед латышским крестьянским двором, где он нес службу в полевом карауле на высотах озера Симно, я украсил могилу героя. Липы склонились над ним, словно два тихих стража. Шелест леса и далекий блеск озера должны были хранить его сон. Повсюду вокруг крестьянские сады были полны солнечным светом и летними цветами. У юноши, радостного, как солнце, должна была быть такая же могила, вся в солнце и цветах. Травы и цветы выстилали прохладную землю. Затем я сорвал большой прекрасный подсолнух с тремя золотистыми цветущими солнцами, принес его в дом и вложил ему цветок в сложенные руки, его почти еще мальчишеские руки, которые так любили играть с цветами. И я встал на колени перед ним, посмотрел снова и снова на торжественное и мирное выражение его гордого молодого лица и устыдился своего внутреннего противоречия. Но я не мог заглушить в себе боль и скорбь о смерти друга, чью руку в его последний час не держала рука любящего товарища.

Однако, чем дольше я стоял на коленях и всматривался в его чистое, гордое лицо, тем глубже во мне прорастало чувство необъяснимого страха. Что-то чужое оторвало меня от друга. Мое сердце забилось от вспыхнувшего во мне стыда. Разве могло так случиться, что он, так любивший быть вместе со своим богом, умер один ? Мне на ум пришли слова из Иеремии: «Я с тобою, сказал Господь, чтобы избавлять тебя». Последний великий диалог на земле, разобщенное единение бога и человека не были нарушены никем из непосвященных… А я тем временем сетовал о том, что он умер, не увидев рядом друга.

Не могу сказать, что я тогда ясно испытывал это чувство, однако зародыш его еще в тот час поселился в моей душе, и впоследствии оно расцвело во мне все ярче и ярче. Для великой души смерть — самое важное событие жизни. Когда последний день на земле подходит к концу, и глаза — окна человеческой души, меркнут, словно церковные витражи на закате дня, в засыпающем храме умирающей плоти под вечным огнем светильника расцветает и вспыхивает самое священное на алтаре — человеческая душа, и эта душа наполняется всепроникающим светом вечности. В этот час человеческие голоса должны умолкнуть. И голоса друзей тоже… Потому не ищите и не жаждите последних слов! Тот, кто беседует с богом, уже не говорит с людьми.