Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга. Ключи судьбы

пели позади Величаны.

И она улыбалась, думая: коли все равно ей не жить, лучше бы ее и впрямь бросили нынче в воду, зарыли в поле, и она умерла бы, отдав силы росту и цветению земли. На благо людям и к своей чести…

Княгиню долго катали вокруг города, на каждом поле останавливались, девушки водили круги, а она плясала в середине, размахивая длиннющими рукавами обрядовой сорочки. Обойдя окрестности, княгиню привезли на реку. Женщины сняли ее с коня и прямо во всем уборе завели в воду по грудь, стали обливать. Величана стояла, закрыв лицо руками, чтобы не захлебнуться, сквозь плеск воды едва разбирая пение женщин и крики толпы на берегу. Мокрая одежда, мокрые травы, облепившие лицо, казались такими тяжелыми, что она едва стояла на ногах. От усталости и холода воды она так ослабела, что на берег ее вели под руки, почти волокли. Она чувствовала себя опустошенной – даже сильнее, чем в то тягостное зимнее утро, когда очнулась и поняла, что потеряла свое драгоценное дитя. Но зато теперь все плодородие земли плеснецкой было возложено на нее. Снесет ли она такую ношу?

Княгиню отвезли в Плеснеск и оставили отдыхать. Служанки переодели ее, расплели мокрые волосы, вычесали оттуда травинки и обрывки цветочных стеблей, уложили в постель.

Незаметными шагами близилась ночь, но по-прежнему синело небо, а ночная тьма осталась где-то за воротами яви, как бродяжка, которую хозяева не хотят пустить в дом. Когда пришла пора зажигать костры, княгине полагалось еще раз выйти на люди: вместе с другими передними людьми посидеть на расстеленных кошмах, глядя на пляски и игры молодежи.

Подумать только, дивилась Величана, слушая пение девок, всего лишь год назад так сидели ее матушка с батюшкой, старшие родичи, бояре луческие, сельские старейшины, а она возглавляла девичий ряд – веселая, беззаботная. Втайне уверенная, что вот-вот разомкнется строй отроков и выйдет ей навстречу сам Ярила – красивый, как солнце, с улыбкой любви на сияющем лице…

– Ну что, княгиня, отдохнула? – обратился к ней Етон.

Он сам поджег высоченный, как две избы, костер и теперь сидел на мягких подушках подле нее, с серебряным кубком в руке, издали любуясь пламенем. На кошмах были расставлены широкие блюда и корыта с разными закусками, жареным мясом, стояли бочонки с медом, пивом, квасом. Старейшины из разных мест поочередно подходили к князю, кланялись, он приветливо отвечал каждому, сам выпивал с ними, спрашивал, как жизнь, удачно ли отсеялись, какой ожидается покос, хорош ли приплод у скота. Величана тоже кивала, улыбалась старейшинам своей земли, предлагала угощение. Кое-кого она уже знала по пирам осени и зимы, других старалась запомнить.

– Нужно тебе еще одно дело нынче сделать, – продолжал Етон, пока рядом были только свои ближние бояре и гридни.

– Какое же?

Величана подавила вздох. Ей уже никуда не хотелось идти. К пляскам, не в пример прошлых годов, не тянуло. Всякая девка веселится, ждет жениха и свадьбы, а с нею перехода к новой, счастливой жизни. Но вот свадьба миновала… и ты уже не девка, и забот полон рот, и вместо счастья ждешь уже лишь передышки. И это навсегда. Правду говорят, что девка цветет до свадебного венка.

– Пойдешь нынче ночью травы собирать. – Етон слегка наклонился к ней. – Чудесные. Как водится.

– Травы? – Величана широко раскрыла глаза.

Конечно, она знала, что в купальскую ночь собирают травы – целебные и волшебные. Ее учили этому сызмальства, всякий год они с матерью ходили за травами. Но сейчас она и не думала об этом. Ожидаемое волшебство – когда кажется, что чудесная сила разлита в синеватых сумерках и ты вдыхаешь мощь самой земли, – все никак не приходило. Чудоносная сила не сгущалась в воздухе – нынче была обычная ночь, только очень шумная и полная суеты. Сильнее заботило, чтобы всем старейшинам хватило угощения, чтобы вовремя послать холопов принести еще хлеба или сала. Без ощущения волшебства сам воздух казался жидким. Давило разочарование, и не ощущалось никакого подъема – только усталость и грусть. Чего же тут наберешь? Веников разве, полы мести.

– То мне для здоровья нужно, – напомнил Етон. – Постарайся ради мужа, набери зелья, потом всю зиму будешь поить меня, силы мои укреплять. Вон и Виданка пришла, – Етон глянул на кого-то в толпе поверх головы сидящей жены. – Она тебя проводит. Самые сильные зелия покажет.

Величана не посмела возразить вслух – как могла она отказаться выполнять первую свою обязанность в самое подходящее для этого время! Но на лице ее ясно отразилось смятение, и Етон нахмурился.

– Я боюсь леса! – вырвалось у Величаны.

Почему-то вспомнился муж в молодом облике – зверь лесной, с волчьей шкурой на плечах.

– Виданка тебя в обиду не даст. Ей и все тропы ведомы, и звери лесные у нее в подчинении – при ней никто не тронет.

Етон будто знал, чего она боится – во взгляде его угасших глаз под тяжелыми морщинистыми веками таилась некая особая мысль. Величана похолодела. Напрасно она верила, будто старый муж может желать ей добра. Нынче утром она думала, что земля и вода выпьют все ее живые силы ради благополучия рода и племени… и князь плеснецкий тоже видит в ней жертву… но кому?

– Не противься воле моей! – тихо добавил он, так что и сидевшие рядом бояре не услышали, но в голосе его были холод и твердость клинка. – Коли не пойдешь с Виданкой – не пережить мне сего года. Забыла, что у нас война на пороге? Святослав киевский смерти моей ищет. Только ты можешь мне спасение найти. А не то придет за мной Кощей, да и тебя со мной на краду утащит. О себе порадей, о жизни своей молодой. Будешь мне послушна – останешься жить. Может, такого еще счастья дождешься, какого и не чаешь себе.

Едва дыша, Величана смотрела на него во все глаза. Не пережить сего года… Но можно ли избежать смерти? Пристальный и повелительный взгляд Етона говорил: да, можно. Но только если она будет выполнять его волю… ни о чем больше не спрашивая.

Из толпы вышла женщина: не молодая, но и не старая, худощавая. Простая серая одежда, две полуседые косы, спускавшиеся на грудь из-под платка, сразу давали понять, что это не хозяйка дома. Ни рода, ни места в семье нельзя было прочесть в узорах ее пояса или вышивке сорочки: все было гладким, как у русалки, «лесной женки». На лице с острыми чертами играло сдержанное лукавство, будто она всему свету белому приготовила некую каверзу… впрочем, может быть, и не злую.