Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

— Ну что, Семен Ильич, завершаешь свои тяжкие труды? — сказал Державин.

— Да, подхожу к концу, ваше высокопревосходительство, — ответил секретарь. — Если ничего больше не добавите, сегодня ночью все будет готово.

— Сегодня? Молодцом, молодцом. Присовокупи-ка еще вот жалобу госпожи Домогацкой. И на сем закончим наше следствие.

— Слава богу, — рассиял Соломка. — Стало быть, скоро в дорогу?

— Завтра, голубчик. Именно завтра. Посиди, Семен Ильич, потрудись, приведи всю нашу канцелярию в полный порядок. Не буду тебе мешать. — И Державин оставил своего секретаря за ворохом бумаг.

Утром Гаврила Романович последний раз прогулялся по ближним улицам и переулкам, вышел на Парадную площадь, завернул в почтовый двор и заказал лошадей к двум часам пополудни. А в половине первого хозяин пригласил сенатора и его секретаря к обеденному столу, приготовленному по случаю их отъезда необычно рано. В столовой никого из семьи купца и его знакомых не было.

— Прошу прощения, ваше высокопревосходительство, — говорил Иван Иванович, — может, я поступил неладно. Я велел никого сегодня не принимать, чтоб не помешать вашему отбытию, а то ведь могли задержать вас.

— Что же, и сегодня являлись жалобщики? — спросил Державин.

— Приезжал один купец из Тарусы, а из калужских жителей приходили аптекарь Рудольф да солдатка Авдотья Недюжева.

— Солдатку надобно было принять, — сказал Державин.

— Простите великодушно, ваше высокопревосходительство. Не потрафил. Не хотелось утруждать вас перед дорогой. Вы уж не серчайте. Ежели что, я расспрошу Авдотью, с чем она приходила. Помогу ей написать прошение и пошлю вам почтой.

Иван Иванович откупорил бутылку и наполнил хрустальные бокалы вином.

— Знаю, Гаврила Романович, что вы не охотник до вин, но это мозельское, ваше любимое, насколько мне известно.

Державин с усмешкой посмотрел на Соломку, качнул головой: голубчик, мол, ты ведь осведомил о сем хозяина, ты?

Прислужник Федя внес на подносе расписную фарфоровую чашу, разлил по тарелкам запашистую янтарную уху, удалился, но тут же опять показался в дверях и подал хозяину какой-то знак головой. Иван Иванович пожал плечами, попросил у гостей прощения и вышел в коридор. Через минуту вернулся.

— Еще к вам один проситель, — сказал он, досадливо раскинув руки. — Губернский архитектор Иван Денисович Ясныгин. Желает непременно вас видеть.

Державин встал.

— Нет уж, Гаврила Романович, — запротестовал хозяин, — нет, я вас не отпущу. Сидите, я приглашу архитектора сюда. Знаю, он к вам не по секрету. Сядьте, ваше высокопревосходительство, прошу вас, сядьте.

Вскоре он ввел в столовую высокого кудлатого человека в сером сюртуке и усадил его за стол, а Федя уже успел принести дополнительный столовый прибор. Хозяин же поспешил с вином.

— Прошу, господа, — сказал он, подняв бокал.

Ясныгин одним духом выпил мозель, хлебнул ухи и отложил ложку.

— Извините, Гаврила Романович, — заговорил он, — я так нагло к вам ворвался. Услышал, что уезжаете, и не стерпел. Давно собирался поговорить, да как-то не удавалось. Надеюсь, вы меня поймете. Тоже ведь человек искусства. Как бы вы себя чувствовали, если бы писали вашу любимую, лучшую оду, разгорелись бы, а кто-нибудь в сей самый горячий момент вдруг вырвал бы у вас из руки перо? А, как бы себя чувствовали? Неужто остались бы спокойны?

— Так в чем же дело, Иван Денисович? — спросил Державин.

— В чем дело? — Ясныгин встал и зашагал вокруг стола. Высокий, прямой, резкий в движениях, грубоватый, с лицом простолюдина, он сильно смахивал на самого Державина, но был моложе его лет на десяток. — В чем дело, спрашиваете? Дела мои здесь прескверны. Еще в восемьдесят шестом я заложил тут на площади у присутственных зданий городской Троицкий собор. Когда-то стояли на сем месте поочередно три собора. В первом был захоронен Лжедмитрий Второй. Тот давно разрушился, разрушился и другой, и третий. Я заложил четвертый. Через два года мне удалось воздвигнуть лишь цоколь. Добротный цоколь, белокаменный. И что вы думаете, Гаврила Романович? Не достойно ли сие удивления? Шли годы, наступило новое столетие, а цоколь мой так и остается цоколем. Лежит ныне в снежных сугробах. Наверно, изволили видеть?

— Да, я видел, — сказал Державин. — В чем же задержка?

— Не дают строить. Не дают, черти упрямые!

— Кто не дает?

— Академия художеств. Усомнилась, видите ли, в моем проекте. Я запроектировал огромный купол. Диаметр — двадцать четыре аршина. Без столпов. И вот не верят, что такое бесстолпное перекрытие может удержаться. Дескать, рухнет, непременно рухнет. И как вы думаете, кто не верит-то? Андреян Дмитриевич Захаров! Умнейший из нынешних петербургских архитекторов. Один из самых смелых российских зодчих. А именно ему академия поручила рассмотреть мой проект. И как он мог усомниться?

— Ну так поезжайте к нему и докажите свою правоту.

— Ездил, доказывал — все равно не верят. Рухнет, да и только. Рухнет, говорят, такой купол. Дело, мол, совершенно беспримерное. Вот я и решил обратиться к вам, Гаврила Романович. Вы уважаемый сенатор, имеете большое влияние. Не замолвите ли слово в Академии?

— Иван Денисович, сенатор сей ныне не имеет уж такого большого влияния, — сказал Державин, — притом же он ничего не смыслит в архитектуре. Что для академиков мои слова?

Ясныгин развел руками. Он сел к столу, налил себе вина и выпил весь бокал разом. Мрачно задумался.

— Да, словами стену не пробить, — сказал он.

— Не огорчайтесь, Иван Денисович, — сказал Державин. — Построите собор, непременно построите, коли так верите в свою правоту. Докажете Академии. Повременят, подумают и все же позволят вам воздвигнуть такой необычный купол. Строите вы прекрасно. Я недавно стоял на мосту, смотрел через перила на двухъярусные каменные арки — какое великолепие! Грандиозно до ужаса.

— Березуйский мост — не моя заслуга. Его строил мой предшественник, архитектор Никитин. Он же строил и здания губернских присутствий.

— А гостиный двор?

— Гостиный двор — на моих плечах. И тоже ведь дело остановилось. Построил пять корпусов — и баста! — Ясныгин опять вскочил и зашагал по столовой. — Да, и тут застопорилось дело! Купцы не захотели больше раскошеливаться. Не под силу им, видите ли, толстосумам! Заартачились.

Державин с любопытством посмотрел на Борисова.

— Нет, я не артачусь, ваше высокоблагородие, — сказал Иван Иванович.

— Нет, нет, на городского голову грех жаловаться, — сказал Ясныгин. — Он мне не перечит. Напротив, помогает, сколь может. А вот другие — ни в какую. Уперлись. Недовольны, что я снес их старые лавки. Не лавки, а безобразные рундучные шалаши! Пишут в Петербург, жалуются, требуют отменить проект. Что ж, проект я изменю, но построю все-таки не лавки, а настоящий гостиный двор, не хуже столичного. И собор построю, да, Гаврила Романович, построю! Когда возведу купол, буду ночами спать под сим каменным сводом, покамест все не убедятся, что он не рухнет, покамест не освятят собор. Понадобится — буду десять лет спать под куполом. Неправда, я докажу им, трусливым маловерам!