Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

Да, такой человек всего добьется, думал Державин. Горячий, настойчивый, смелый, хорошо знающий свое дело. Побольше бы таких людей России.

Федя принес подовый круглый пирог, разрезанный на звенья. Хозяин упросил архитектора сесть к столу. Но Ясныгин и за столом не унимался, все гремел, гневно бранил всех, кто мешал ему строить город так, как ему хотелось. Не обходил он и губернскую власть. Державин слушал его с интересом, но начинал уже беспокоиться, что обед затягивается, а ведь вот-вот должны были подогнать с почтового двора лошадей.

Лошадей подали ровно в два часа пополудни. Соломка и Федя, услышав звон колокольчиков, кинулись из столовой укладывать в возок вещи.

Державин поднялся и стал прощаться с купцом и архитектором. Они пошли во двор проводить гостя.

Снежный прикатанный двор был залит светом предмартовского солнца. Возок стоял у крыльца. След его подрезных полозьев лоснился и влажновато сиял под лучами. Из Москвы придется ехать в колесном экипаже, подумал Державин. Он еще раз простился с Борисовым и Ясныгиным, погладил по шапке Федю и, подобрав полы бобровой шубы, влез в кибитку, в которой уже сидел его секретарь. Возок тронулся. Прощай, Калуга. Впереди — Москва, Петербург. Как-то встретит тебя, сенатор, северная столица? Как примет государь император?

В Петербург он приехал поздним весенним вечером, а утром поспешил во дворец. Он велел камердинеру его величества доложить о своем приезде государю. Камердинер доложил и, вернувшись к сенатору, неучтиво сказал: «Приказано явиться завтра». Ах, вот как, подумал Державин, император не изволил даже принять!

Назавтра он приехал во дворец сердитым. В приемной императора было немало видных петербургских сановников. Одни из них сидели у стены в креслах, другие разгуливали по сияющему паркету. Вельможи встречали сенатора легкими поклонами и тонкими улыбками. Он отвечал на эти надменно-снисходительные и притворно-вежливые приветствия угрюмо, только кивая головой.

В мундире, в орденах, с лентой через плечо, со шпагой на боку он шагал по просторному залу, опустив голову и видя под собой самого себя, перевернутого, шагающего по паркету снизу. И вдруг он столкнулся с Трощинским.

— Гаврила Романович! — воскликнул статс-секретарь. — Вернулись? Как ваше следствие? Преуспели, конечно? Удалось ли навести в губернии порядок?

Ах, хитрец, ты ведь все знаешь, и жалоба-то Лопухина прошла через твои руки, подумал Державин.

— Калужское дело решит сам государь, — сказал он. — А вас, Дмитрий Прокофьевич, я попрошу доложить его величеству, что я жду приема.

— У его величества сейчас члены Негласного комитета, — сказал Трощинский. — Чарторыйский и Строганов. Но я доложу о вас. Желаю вам полного успеха, ваше высокопревосходительство. — И статс-секретарь, щелкнув каблуками, изящно поклонившись, устремился в кабинет императора. Он мог войти в этот кабинет в любое время, он, первый докладчик государя, член Государственного совета и главный директор почт.

Минут через пять он вышел от Александра и, проходя мимо Державина, сказал:

— Государь велит обождать.

Гаврила Романович еще раз прошелся по залу вдоль мраморной стены, потом окинул взглядом ряд кресел карельской березы, отделанных бронзой, и, выбрав из них то, которое стояло как раз против императорской двери, сел в него.

Он не мог успокоиться, кипел, возмущался. Что сие значит, ваше величество? Вчера не принял и сегодня заставляешь долго ждать. Занят, видите ли. Члены Негласного комитета. Ты ведь беседуешь с ними во внутренних покоях, в укромной комнате, и здесь они осаждают тебя. Граф Строганов, князь Чарторыйский. Молодые твои друзья. Где же еще двое? Покровители Лопухина, поди, успели уж склонить на свою сторону и членов Негласного комитета. Слушай, государь, слушай своих комитетчиков. Они тебе насоветуют, навяжут сумасбродные затеи. Нахватались европейщины, вот и стараются протащить через тебя, государь, свои якобинские замыслы. Павел-то Строганов, будучи в Париже, не только связался, молокосос, с бунтарями, но еще и заделался библиотекарем в их клубе. Да спутался с отчаянной мятежницей, сей ветреной мадам Теруань де Мерикур. Та получила по заслугам — сидит ныне в доме умалишенных. Свои же якобинки воздали ей должное. Сцапали в Тюильрийском саду, раздели донага и секли ее розгами, покамест она не сошла с ума. А не сошла бы, робеспьеровцы отсекли бы ей голову, как и многим своим соучастникам, как и самих их впоследствии гильотинировали. Не такой ли смуты желаете вы, господа комитетчики? Сам государь шутя прозвал сей комитет Комитетом общественного спасения. Хороша шутка! А может быть, ты и в самом деле только посмеиваешься над своими советчиками, ваше величество? Слушаешь да посмеиваешься? Нет, не похоже. Сидишь вот битый час с ними, никого не впуская. А Державин ждет, словно с каким личным прошением приехал, а не с важным докладом. Другим-то вельможам, должно быть, и докладывать нечего, вот они и разгуливают спокойненько по зеркальному паркету, сидят у стены парами, подальше одна от другой, — сплетничают, праздно болтают. Несут какой-нибудь вздор и советчики государя. Долго ли они будут сидеть у него?

Но тут высокие двери кабинета распахнулись, и комитетчики вышли. Нет, вышел только один — Павел Строганов. Радостный, улыбающийся. Лицо совсем юное (хотя графу, кажется, около тридцати), женственно-нежное. Волосы куделями падают на плечи. Девически тонкий стан туго перехвачен синим фраком с широченными лацканами. И походка какая-то дамская. Сидеть бы такой персоне в будуаре. Нет, лезет в низвергатели старого порядка. Но Робеспьер, говорят, был тоже видом женствен.

Молодой граф прошел по залу, не увидев (или не захотев видеть) сенатора Державина.

Вскоре вышел и князь Адам Чарторыйский, гордый, мужественно-красивый, но почему-то очень мрачный.

Державин встал и быстро пошел к императору, зная, что тот остался в кабинете один. «Клянусь — поступлю как должно», — вспомнил он слова Александра, подходя к приоткрытому створу высоких дверей.

Государь сидел за тем палисандровым письменным столом, из-за которого он вышел в тот далекий зимний день проститься с сенатором, посылая его в Калугу. У стола стояли два кресла, только что покинутые комитетчиками. На одно из них и показал рукой Александр Павлович, ни слова не проронив. Державин сел, положил свой портфель на стол персидского ореха, приставленный сбоку к палисандровому.

— На вас есть жалоба, господин ревизор, — сказал император. От тихого и сиповатого его голоса повеяло угрозой.

— Я знаю, государь, о сей жалобе, — сказал Державин. — Вы изволили прислать мне ее подлинником.