Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

— А видел ли ты Пугачева? — спросил граф Петр Иванович Панин, сидевший за столом, освещенным многосвечовой жирандолью.

— Видел на коне под Петровском, — ответил Державин.

— Это когда он гнался за тобой со своей свитой?

— Да, тогда. Я видел его в версте от себя.

Граф Панин усмехнулся, посмотрел на генерала Михельсона.

— Прикажи привести Емельку, — сказал-он.

Михельсон глянул на молодого офицера, тот кинулся вон, и вскоре в зал вошел сопровождаемый солдатами Пугачев, невысокий, угрюмый, черный, всклокоченный, без шапки, в затасканном до лоска нагольном тулупе, в кандалах на руках и ногах.

— Здоров ли, Емелька? — спросил Панин.

Пугачев опустился на колени.

— Ночей не сплю, все плачу, батюшка, ваше графское сиятельство, — ответил он.

— Надейся на милосердие государыни, — сказал Панин. — Убрать, — приказал он солдатам.

Солдаты подняли Пугачева и увели его.

— Ну, теперь ты увидел Емельку вблизи, прапорщик, — сказал граф, усмехаясь.

Державин распрощался с главнокомандующим и генералами и покинул зал. Генерал Голицын поднялся проводить его. Они вышли на главную улицу Симбирска, еще бесснежную, но холодную, темную, освещенную лишь у дома, в котором квартировал главнокомандующий со своим офицерским окружением.

— Как же вы осмелились явиться к Панину? — заговорил Голицын. — Он ведь грозился повесить вас вместе с Пугачевым, обвинив вас перед императрицей чуть ли не в предательстве. Вы первым из офицеров узнали о поимке злодея, и ваше донесение дошло раньше до начальника Секретной комиссии графа Потемкина, чем до главнокомандующего. Вот Панин и подумал, что вы хотели угодить родственнику фаворита — доставить ему честь первым обрадовать государыню. Граф Панин мог вас погубить.

— Я знал это, — сказал Державин.

— Знали и все-таки, едучи в Казань к Потемкину, решились встретиться с главнокомандующим?

— Да, решился.

— Удивительно, что он встретил вас довольно мирно. Да еще показал Пугачева. С умыслом, конечно, показал. Как, мол, ты ни старался, прапорщик, угодить Потемкину, однако главный злодей империи ныне в моих руках… А сник, сник Пугачев-то. Пал духом. Совсем иначе говорил он с Паниным при первой встрече. Граф спросил его: «Как ты смел, злодей, поднять оружие на меня?» А он и отвечает: «Что делать, ваше сиятельство, когда уж я воевал против самой государыни». Ах, Емельян, Емельян…

Тут Голицын куда-то исчез, а рядом шагал уже, звякая ножными кандалами, Емельян Пугачев. Он схватил Державина за руку и резко повернул его к себе лицом.

— Ну что, прапорщик, отвоевались? Ты меня хотел поймать, а я — тебя. Вздернул бы я тебя на виселицу, вздернул бы, как пить дать. Ты ведь умный и добрый человек, а пошто на мужиков пошел с оружием? Чем они тебе досадили? Кем ты вскормлен-то? Рази не мужиками? Из-за чего воевал против них?

— Я офицер и еще солдатом присягал государыне. Куда меня послали, там и воевал.

— Но рази ты не понимал, что заставило мужиков бунтовать?

— Понимал, Емельян, понимал. Воевал и доносил высокому начальству, что великое сие возмущение вызвано крайней нуждой и гнетом. Надобно остановить грабительство, писал. Мужиков грабит всякий, кто имеет с ними даже малейшее дело.

— Правду писал, прапорщик, истинную правду. А все ж таки воевал. Честные офицеры переходили ко мне на службу, а тебе присяга была дороже правды. Ну что мне с тобой делать, голубчик, мерзавец ты эдакий? Виселицы поблизости нет, да и молодцы мои все разбежались. Придется задушить тебя своими руками. Силенка у меня покамест еще есть. Погляди. — Пугачев нагнулся и разорвал руками ножные кандальные цепи. — Видел? — сказал он, разогнувшись. — Есть еще сила? Есть? Ну-ка, отойдем в сторону, свернем вон в закоулок. Посреди улицы-то вроде неловко оставлять твое тело. Идем! — Он взял прапорщика за локоть и потащил его в узкий, кромешно темный проулок.

— Довольно! — громко крикнул Державин и ухватился за шпагу, но вместо ее рукояти ощутил в правой руке край мягкого одеяла.

— Что с вами, ваша милость? — сказал Иван Иванович, кинувшись из своего угла к дивану. Нет, это был не купец Борисов, а камердинер Кондратий. — Что с вами, батюшка Гаврила Романович? Так страшно крикнули. У вас бред?

— Нет, приснилась какая-то дичь, — сказал Державин. — Зажги, друг мой, свечи. И принеси чаю. Жажда.

Кондратий взял с письменного стола подсвечник и вышел.

Не такая уж это дичь, думал Державин, приподнявшись, опершись локтем на подушку. В штаб-квартире главнокомандующего все так и было, как приснилось. И генерал Голицын говорил сейчас точно то же, что он говорил в Симбирске больше четверти века тому назад. Только разговор сей был не после встречи с Паниным, а до нее, и не ночью, а под вечер, в ожидании главнокомандующего, перед тем как тот вернулся со свитой с охоты. Да, все повторилось довольно точно. Да и разговор с Пугачевым, ежели он состоялся бы в ту ночь, был бы, вероятно, именно таким, каким он приснился. Однако кандальные цепи Емельян не смог бы разорвать. От них он так и не освободился до самой Болотной московской площади, где ему отсекли на помосте буйную головушку.

Вошла Дарья Алексеевна с горящими свечами, а за ней — Кондратий с чаем, малиной и печеньем на подносе. Жена поставила подсвечник на верхнюю доску шкафика (этой доской поэт иногда пользовался как столиком), подвинула к дивану кресло и села.

— Тебе стало хуже, Гаврюша? — спросила она. — Опять бред?

— Напротив, я почти здоров, — ответил он.

— Не обманывай, милый. Ты весь в поту. — Дарья Алексеевна приподнялась, протянула руку к его лысине. — Да, жар, кажется, спадает.

— Напьюсь вот чаю, еще пуще пропотею и усну на всю ночь. А утром сойду с сего одра здоровым.

Назавтра он и впрямь поднялся на ноги и почувствовал себя как-то уж очень легко, точно вовсе и не болел, а хорошо выпарился и вымылся в бане. Кондратий принес ему свежее белье и обычное кабинетное платье. Поэт обул домашние туфли, надел шелковый голубой халат с беличьим исподом и таким же меховым воротником, узким и длинным, переходящим в опушку одной полы. Он подпоясался матерчатым кушаком, узорчато вышитым Варей Бакуниной, самой преданной его поклонницей из всех живущих в доме барышень — ее сестры и трех дочерей Львова, племянниц Дарьи Алексеевны.

Он натянул на голову белый пикейный колпак и зашагал по кабинету.

— Постель убрать, — приказал он камердинеру. — Отныне здесь не больничный покой.

— И чего это вы, ваша милость, всякую болезнь тут перемогаете? — сказал Кондратий. — В спальне-то было бы способнее.

— Да куда уж способнее, — усмехнулся Державин. — Чуть метнешься ночью — проснется и Дарья Алексеевна.

Она ни тетради, ни книги не позволила бы взять в руки, подумал он. И резво повернулся к камердинеру.