Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

— Довольно! — громко крикнул Державин, и Варя вздрогнула, побледнела. — Довольно, — повторил он и соскочил с дивана. — Как написал, как написал! Отлично, отважно! «Змеей пред троном не сгибаться, стоять — и правду говорить». Что написал и что делаю сегодня, подлец! Сию же минуту еду в Сенат. Там будет, наверное, и государь. Ехать, ехать немедля!

Он переоделся и умчался в Сенат. В этот день возобновились яростные битвы Державина с высшим петербургским сановничеством.

В конце лета граф Воронцов представил государю доклад, одобряющий калужское следствие, и проект указа — отдать под суд губернатора Лопухина и его сподвижников, что и было тут же высочайше комфирмовано. А в начале осени император учредил манифестом министерства, и Державин определен был министром юстиции с правами и обязанностями генерал-прокурора. Гаврила Романович торжествовал. Нет, думал он, не поэзия твое главное предназначение, а высокая государственная служба.

Поднявшись на самую вершину государственного управления, он с пущим яростным старанием взялся за дела юстиции, чтобы установить законность и порядок в империи. Однако скоро он убедился, что учрежденный Комитет министров не принесет России никаких благ. Он увидел, как министры, пренебрегая Сенатом, принялись растаскивать казну каждый в свою сторону. Он пытался схватить за руку то одного, то другого, но они, эти новоявленные властелины, обращались к императору и заявляли, что сверх меры ревностный глава юстиции мешает им развернуть дела их министерств.

Целый год Державин бился один с могущественными сановниками, не находя никакой поддержки государя, вызывая только недовольство его величества. Наконец юстиц-министр не выдержал, потребовал у императора особого приема, чтобы решительно и открыто с ним объясниться.

Император принял Гаврилу Романовича в том же кабинете, где он давал сенатору напутствие, отправляя его в Калугу. Сейчас здесь окна были почему-то завешены гардинами, и под высоким потолком пылали восковые свечи люстр, хотя еще не погас солнечный свет. Александр, видимо, любил вечернее время. Он принял юстиц-министра (иначе — генерал-прокурора), стоя посреди залы.

— Ваше величество, — заговорил Державин, — ко мне недавно явилась какая-то незнакомая дама и сообщила, что готовится покушение на мою жизнь. Сие явная чушь. Чьи-то глупые проделки. Хотят меня запугать. Но я не из пугливых. Меня беспокоит другое. Чем я вызываю недовольство? Тем, что силюсь пресечь произвол министров? Тем, что твердо стою на страже государственного порядка и законов?

Александр скрестил руки на груди и стал ходить по кабинету. Державин шагал с ним рядом.

— О моих докладах вашему величеству узнаёт прежде всего министр внутренних дел князь Кочубей. У него служит господин Сперанский, который подобрал в канцелярии министерств бывших семинаристов и через них собирает сведения о предстоящих моих докладах. Князь Кочубей стакивается с другими министрами, и вот все скопом настраивают против моих дел и вас, ваше величество. Но что же плохого в моих действиях? Чем я вызываю ваше неудовольствие?

— Ты слишком ревностно служишь, — сказал император, приостановившись.

— А ежели так, государь, то иначе я служить не могу.

— Оставайся в Сенате присутствующим.

— Мне нечего там делать.

— Ах, вот что? Нечего в Сенате тебе делать? Что ж, подай просьбу об увольнении с должности юстиц-министра.

— Хорошо, исполню ваше повеление, — сказал Державин. — Довольно служить без толку. Калужская моя ревизия остается без всяких последствий. Лопухин избежал суда и весело живет в Петербурге. Остается без наказания и вся его преступная компания. Напрасны были мои прежние дела. И в министерстве юстиции ничего вот не вышло. Сорок лет службы брошено на ветер. Не то я делал. Не то! Ослушался повеления Свыше. Прощайте, государь.

Таруса, 1980

Мы ехали в гору, врезаясь в глубь тайги. Летом здесь обычно было мглисто, но теперь под хвойным навесом ярко полыхала желтая, оранжевая, красная листва. Березки, рябины, осинки подступали к самой дороге, освещая ее просеку.

Я сидел в машине рядом с хайджи, на заднем сиденье. На коленях у нас лежал похожий на длинный узкий ящик чатхан в зеленом парусиновом чехле. На ухабах старик приподнимал его и бережно держал на весу, но начиналась ровная дорога, и хайджи, опустив чатхан, прислонялся к стеклу и смотрел в сторону, смотрел так напряженно, будто боялся пропустить что-то такое, что он когда-то здесь заприметил и сейчас обязательно должен увидеть.

— Что высматриваете? — спросил я. — Ищете знакомое?

— Тут вся тайга знакома, — сказал старик. — Все исхожено, все память шевелит. Какая светлая осень! Каждая ветка горит, душу зажигает. Я не могу, сердце жмет. — Он протянул руку вперед, схватил за плечо шофера. — Останови, парень.

— Что такое? — оглянулся водитель.

— Останови машину. Пешком будем ходить.

Шофер мягко затормозил, остановил машину и повернулся к нам.

— Что случилось?

— Пешком будем ходить, — сказал хайджи, пытаясь открыть дверку.

— Да вы что? — удивился водитель. — Еще километров тридцать — не меньше. Мне сказано до места вас отвезти.

— Пешком будем ходить, — упрямо повторил старик, все толкая дверку. — Езжай на свой рудник, передавай спасибо начальнику.

— Ну, дело ваше, — сказал водитель. — Только чтоб без обиды. Мне велено до места вас довезти. Вниз ручку-то, вниз.

Старик надавил ручку вниз, распахнул дверку и, ни на минуту не доверяя мне чатхан, взял его под мышку и неловко вылез из машины.

Мы попрощались с шофером и пошли дальше в гору.

Со стариком я встретился случайно. Вчера весь день осматривал рудник. Задирал голову и глазел, как по небесным канатам, точно пауки по нитям, ползали вагонетки. Поднимался фуникулером на высоченные гольцы и смотрел в глубокие карьеры, где копошились хлопотливые экскаваторы и автомашины. Спускался в шахту и лазил по освещенным штрекам, уходящим в недра крепчайших пород. Бродил по галереям и цехам обогатительной фабрики. А вечером зашел в Дом культуры и увидел на сцене моего давнишнего знакомого — знаменитого хакасского хайджи. В алой шелковой рубахе, сидел он на стуле с чатханом на коленях, перебирал тоскливо стонущие струны и пел. И горловой его древний голос звучал здесь, в огромном, с электрическими люстрами зале, до крайности необычно. Когда старик, прижав струны ладонью, на минуту смолкал, молодой хакас, стоящий с ним рядом, переводил слова песни на русский. Хайджи пел о временах бесконечно далеких. Он пел о том, как его древние родичи, тоже горняки, рыли шахты, доставали в кожаных мешках железную руду, плавили ее в глиняных печах, ковали серпы и наконечники стрел. Как потом Чингисхан, узнав о прославленном южносибирском металле, перегнал свою конницу через Саяны и напал на хакасов, чтобы вооружиться их железом и двинуться на Хорезм и на Русь. Как хакасы, не сдавшись ханам, почти сто лет восставали в тылу их бушующих орд. Как ханы, посылая через горы карателей, истребляли этот непокорный народ. Горловой бас старика все напрягался и креп, и далекое становилось близким, ощутимо понятным. Хайджи пел о том, как пришли сюда русские, как они учили хакасов сеять хлеб и рубить избы, добывать металл и строить города. Он пел и о будущем, предвещая последнюю всесветную катастрофу, каковая неизбежно свершится, если люди не укротят стихию вышедшей из берегов цивилизации.