Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

Сильно, раскаленно, будто пылая своей пламенно-алой рубахой, пел вчера на сцене хайджи. И ночью, когда мы лежали в комнате рудничной гостиницы, он долго не мог успокоиться и говорил со мной до рассвета, вспоминая давние века и радуясь, что так хорошо слушали и понимали его горняки. И утром, когда его усаживали в машину, он все оборачивался к провожающим, несколько раз пожимал всем руки, растроганно улыбался, приглашал к себе в улус, обещал петь в своем дворе. Потом, когда мы поехали, он все оглядывался и, как захмелевший, умиленно бормотал: «Какой хороший люди, какой хороший парни». А в дороге, в лесу, неожиданно смолк. Потом вот захотел идти пешком.

Чтоб не мешать ему думать, я чуть приотстал от него. Он шел неторопко, плавно переставлял ноги, немного кривые, созданные для верховой езды и больших переходов. Все у него было степное, крепкое — тонкие, обтянутые голенищами икры, сухая, сутуловатая спина, угловато обозначавшиеся под пиджаком лопатки, тугая, задубело-морщинистая шея, круглая, искрящаяся сединами голова.

Листья падали медленно и задумчиво, яркими пятнами ложились они на черную, сырую дорогу. Свежо пахло увяданием и влажной лесной землей. Стояла тишина, не глухая, а открытая, сквозная, и до меня явственно доносился вчерашний голос старика, протяжный, диковато-напряженный и так как-то в горле расщепленный, что в нем слышались и рокочущий бас, и тонкий подголосок.

Хайджи остановился и что-то невнятно сказал. Я подошел к нему. Он стоял, прижав правую руку к левой стороне груди.

— Что, сердце? — спросил я.

— Жмет, — сказал он.

— Надо отдохнуть.

Старик усмехнулся.

— Мой сердце здоров, — сказал он и зашагал дальше.

— Дайте мне чатхан, — сказал я. — Пусть хоть руки у вас отдохнут.

Он не слышал меня.

Мы шли теперь рядом. Дорога все еще поднималась полого вверх. Вдруг ее просека перестала вилять, прямым туннелем распорола тайгу, и впереди показалось далекое синее море. Но это было не море, а небо, под которым угадывалась невидимая отсюда степь. Хайджи остановился и глянул в лесную прогалину назад. Там, над горной котловиной, тоже синело небо, и оно тоже было похоже на море или на огромное озеро, затопившее далекие, чуть заметные горы.

— Перевал, — сказал старик. — Последний раз перехожу этот хребет.

— Почему последний? — спросил я.

Хайджи, не отвечая, долго смотрел на небо, на затопленные им дальние горы, на лес, охваченный снизу пожаром, на дорогу, по которой мы только что шли, — на все, что оставалось по ту сторону хребта. Потом он провел ладонью по лицу, медленно повернулся и пошел вперед.

Я поглядывал на него сбоку, пытаясь понять, что с ним происходит. Расспрашивать было неловко. Мы прошли молча, наверно, километров пять. Дорога уже опускалась в какой-то узкий распадок. Похоже, начиналась долина, ведущая в степь. Впереди, в низине, темнел густой ельник, и оттуда тянуло сырой прохладой. Скоро послышался ровный глухой шум.

— Река? — спросил я и, не дождавшись ответа, взглянул на хайджи. Он плакал. Я встревожился. Что с ним? Может, заболел? Или предчувствует что-то плохое?

Он плакал спокойно, не искажая лица, будто оно, отвердевшее, все в складках, не могло больше морщиться. Слезы растекались по глубоким складкам щек.

Я молчал, не зная, как с ним заговорить. А он скоро перестал плакать и просветлел, утер лицо ладонью и грустно улыбнулся.

— Видел я себя сейчас мертвым, — сказал он. — Жалко стало. Добрый был человек. Плохо людям не делал, только хорошо делал. Шибко жалко было. Я плакал.

— Себя было жалко? — спросил я.

— Нет, не себя, а того себя, который умер. Он лежал в гробу, у могилы. Кругом народ стоял, речь говорил, а он лежал. Я смотрел его спокойный лицо, жалел. Хороший был человек. Жену любил, детей любил. На лошади в степь ездил, на траве лежал, цветок нюхал. В гости к людям ходил, чашку вина выпивал, чужой радость радовался, чужой горе болел. Зачем умер?

— Но он не умер, — сказал я. — Вот он, со мной идет.

— Он скоро умрет, — сказал старик. — Совсем скоро. Я знаю. Последний раз переходил хребет.

— Вы не умрете.

— Правильно говоришь, — согласился хайджи. — Я не умру. Я давно живу. Когда гунны в нашу землю ходил — я был. Когда Джучи своя конница нашу степь топтал — я был. Я стрелу в его голову пускал.

Мы спустились в ельник, густой и темный, обдавший нас сыростью холодных ключей, потом вышли на берег шумной речки. Вдоль нее тянулась шоссейная дорога, та самая, по которой нам следовало ехать с рудника, но старику захотелось побывать на знакомом хребте, и шофер повез нас по старой тележной дороге.

По шоссе одна за одной бежали машины. Нам пришлось идти друг за другом, прижимаясь к лесистым кручам склона. Говорить мы теперь не могли, и я чувствовал, как тяжело дается мне каждый шаг. Меня угнетал тот длинный путь, что лежал перед нами. Замечая впереди какой-нибудь скалистый выступ на склоне, я раздражался, что он так медленно приближается. Над дорогой висела, не успевая оседать, желтая пыль. Шагать по жесткому грунту и хрустящему под сапогами песку было гораздо труднее, чем по мягкой лесной дороге. Стоило одному из нас поднять руку, как мы через каких-нибудь двадцать минут были бы в улусе. Среди проносившихся машин попадались и легковые. Прошел даже старый, линяло-голубой автобус. Но старик на машины не смотрел, поглядывал на хвойный склон горы и все шел и шел, легко и плавно переставляя тонкие выгнутые ноги.

Приостановился он, когда шоссейка вырвалась из тесной долины в широкую степь. Мы свернули в сторону, на тихую проселочную дорогу. Потом еще свернули и подошли к небольшому кургану. Хайджи положил чатхан в ковыль, нарвал пучок сухой травы, обмел запыленные сапоги, поднялся на курганчик и сел. Я сел рядом.

Солнце осталось позади, за горами. Здесь лежала огромная тень. Она обрывалась километрах в трех от нас. Дальше виднелся освещенный закатными лучами улус — обыкновенная русская деревня. Еще дальше, но это уже совсем далеко, вздымались солнечные холмы. По склону одного из них горохом рассыпалась отара овец. От подножий холмов к улусу стлались длинные полосы полей. Одни полосы, сжатые, были желтые, другие — коричневые, и вдоль них чуть заметно двигались комбайны.

А мы сидели в степи, еще не тронутой плугом. Вокруг нашего курганчика стояли покосившиеся могильные плиты, обомшелые, красновато-зеленые. И поодаль, у других осевших курганов, тоже торчали толстенные каменные столбы, вкопанные в землю древними хакасами.

— Вон там он ехал, — сказал хайджи, показывая рукой к реке.

— Кто ехал? — спросил я.

— Джучи, — ответил старик. — Вон там, где лощина, его конница шла. Он сам маленько в стороне ехал, а я из-за того кургана стрелу пускал в его голову.