Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

Однажды я ушел в саянские горы к другому знатоку легенд, учителю Матвея Васильевича девяностолетнему чабану Кочебаю, который покинул былую тихую, теперь распаханную степь и ушел от гулкой полевой техники в тайгу. Старик срубил себе в узком таежном распадке у ручья маленькую юрту и жил здесь в безмолвных воспоминаниях. Молчать ему было, очевидно, нелегко, и он с радостью изливал мне все, что скопил за свою долгую жизнь. Я слушал этого хакаса, древнего, но еще крепкого, без единой сединки в черных волосах, целую неделю и провел бы еще столько же времени с ним у первобытного очага, но не мог не вернуться к Матвею Васильевичу ко дню его юбилея.

Я вернулся на хутор утром, до восхода солнца, чтоб захватить именинника дома, но он уже уехал в тележке на пастбищный стан.

Весь день мы с Анной Федоровной готовились к торжеству — к семидесятилетию со дня рождения Матвея Васильевича и шестидесятилетию его чабанства. Федоровна просто загоняла меня. То дров ей принеси, то сбегай с ведрами к колодцу, то мяса наруби, то отнеси в погреб наполненные жижей студня тарелки…

Близился вечер. Я присел к кухонному столу, на котором она лепила пельмени, и вызывающе закурил.

— Хозяюшка, вы замучили гостя.

— Ничего, ничего, поработай. Избаловался в городе. Все в ресторанах, поди, обедаешь и ужинаешь. У нас не так. Не приготовишь — не поешь.

— Да зачем же такую уйму всего готовить?

— Гости будут. Придут наши, приедет кто-нибудь с соседних хуторов. Не себе. Для себя-то частенько и супу некогда сварить. Нередко всухомятку приходится есть или с молоком. Это сегодня я дома осталась, а то все с отарой да с отарой. Опостылела мне степь, глаза бы не глядели. Черт связал меня с Матвеем. В городе жила, в чистоте и в тепле. А здесь то кошару чистишь, то на ветрах с овцами, всю насквозь тебя холодом пробирает. Летом-то еще ничего, а как начнутся зимние метели — проклянешь всю жизнь.

— Как же вы очутились в степи?

— Матвей уволок. На чабанское совещание его принесло, черта. Молодой, красивый, в алой рубашке с вышитым поясом. Увидел меня в ресторане и привязался — не отбиться. Увез. Два раза потом зимой убегала. Примчится в кошевке и увезет. Один раз успела уж снова устроиться в ресторане. Влетел как коршун, сцапал, унес в кошевку, завернул в тулуп. Привез в легком платье, в фартуке и наколке. И за вещами не дал потом съездить. Накупил всего нового.

— И больше вы не пытались бежать?

— Примирилась. Он, черт, умеет уговаривать, в душу вкрадываться. Вообще лучшего мужа я не нашла бы, а вот за степь эту проклятую — ненавижу. Тысячу раз уговаривала уехать в город — ни с места, словно его приколдовали. Фу, надымил! Поди поймай во дворе двух молоденьких петухов, отруби головы, поджарим.

— Да вы что?! Целую армию хотите накормить? Ненавидите мужа, а готовитесь к его дню рождения, как к свадьбе.

— Не для него готовлю, для людей.

К началу сумерок мы все приготовили к ужину и стали ждать именинника и гостей. Анна Федоровна, уставшая, прилегла на кровать. Пришел зоотехник, молодой маленький хакас в огромных квадратных очках. Он видел днем Матвея Васильевича на пастбище, явился в дом поздравить хозяина с днем рождения и теперь нетерпеливо шагал из угла в угол.

— Как же так? — говорил он. — Матвей Васильевич хотел сегодня пораньше загнать отару. Должен был бы уже приехать. Что-то случилось?

— Ничего не случилось, — сказала Анна Федоровна. — Он, поди, и забыл, что сегодня его день рождения. Такой уж несуразный человек.

Я стоял у окна и смотрел на дорогу, смутно черневшую среди поблекшей ковыльной белизны. Дорога тянулась от хутора к невысокому взгорью и уходила в узкий лог, который издали казался уж совсем темным. На красных вершинах далеких холмов еще держался солнечный свет, давно покинувший низины. Я ждал, когда из лога выедет Матвей Васильевич.

— Что-то все-таки случилось, — говорил зоотехник.

— Ничего у него не может случиться, — сказала Анна Федоровна. — Сорок четыре года живу с ним в степи, никогда ничего у него не случалось. Зимой попадал в бураны, летом — в бури и всегда приводил отару сохранной. А что могло случиться сегодня?.. Забыл, поди, о своем дне рождения. Такой уж он непутевый. Ему наплевать, что его ждут.

— Нет, наверное, заболела какая-нибудь овца, — не унимался зоотехник. — Я, пожалуй, пойду туда.

— Никуда ты не пойдешь. С ним там третьяк. Петя надежный парень. Учится в ветеринарном заочно. Разве на него нельзя положиться? Явится, никуда не денется.

— А где теперь ваш стан? — спросил я.

— У Синего озера, — ответила Анна Федоровна.

— Я пойду туда.

— Никто никуда не пойдет. Он, поди, уж едет.

— Едет — встречу.

— Ну иди, иди, раз не терпится.

Сумерки заметно сгущались. Я шагал все быстрее, торопился дойти до стана (девять километров), пока черная ночь не затопила все кругом. Было тихо, душновато, но мгновениями волной набегала прохлада. Сухая степь, охлаждаясь, дышала пряными запахами увлажнившихся трав. По обеим сторонам тележной дороги наперебой стрекотали цикады и перекликались невидимые перепела, перебегавшие с места на место. Слева вдали горбились высокие холмы с потухшими теперь вершинами, а на ближнем увале, подернутом мглой, виднелось древнее кладбище — стоячие высокие могильные плиты, и они будоражили воображение, и я увидел поднимающуюся на взгорок похоронную процессию белесоволосых динлинов, здешних степняков карасукской эпохи. Впереди шел лицедей в маске, снятой с покойного, которого он изображал. За ним шагала женщина в черном, сопровождавшая мужа в загробную жизнь, в могилу, где она, убитая, останется лежать рядом со своим господином. Сам покойник плыл в воздухе на носилках, высоко поднятых над головами плотной толпы — мужчин в белых шерстяных чапанах. Но тут над кладбищем, куда приближалась процессия, над частыми стоячими плитами косо пролетела, приземляясь, какая-то большая черная птица, и ее таинственный полет в сумерках перенес меня на два тысячелетия ближе к нашему времени — в чингисхановские лихолетья, и я увидел скачущую во мгле по увалу конницу, которая перевалила через саянские горы и ворвалась в мирные хакасские степи. Однако и это видение тут же исчезло, потому что я остановился и отчетливее услышал неумолчный стрекот цикад и нежную перекличку перепелов, что никак не вязалось с дикими войнами, когда-то бушевавшими в этих краях… Степная Хакасия. Я бродил по ней уже второй месяц. Сначала она удручала меня жарой и сухостью, чахлой растительностью, полуобнаженными красноватыми холмами, тоскливым однообразием. Но потом я стал понимать эти степи, овеянные легендами и преданиями. Бывало, бредем с Матвеем Васильевичем вечером с пастбища, он остановится, шикнет на меня и прислушается к странному крику, доносящемуся с озера. «Никак не могу увидеть эту ночную птицу, — скажет он, когда крик смолкнет. — А вот Кочебай часто ее видел. И понимал. Подростком я чабанил с ним у Красного озера, в другой степи, ее теперь распахали. Кочебай заляжет к ночи в камыши и слушает птицу. Потом днем рассказывает, о чем она кричала. О том, что когда-то было и что будет. Она появилась в Хакасии много веков назад, чтоб известить о нашествии войск Джучи-хана. Чингисхан-то начал свои завоевания с Хакасии. Послал сюда конницу сына. Не спасла птица, погибло государство Хягас».