Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

Цикады и перепела вмиг смолкли. Стало совсем темно. Я оглядел небо и, увидев, что с севера надвинулись черные, с синевой, грозовые тучи, бросился в бег. Скоро налетел и зашумел ковылем сильный ветер, и тут же все окружающее поглотила непроглядная тьма. И вот она вспыхнула голубым трепещущим пламенем, осветившим огромный степной простор. Но сразу опять все потонуло в бездне тьмы. И с оглушительным треском обрушились удары грома, водопадом хлынул ливень. Дорога пропала. Я несся наугад по мокрой траве. Несколько минут бежал так под черной шумящей водой. Но вдруг опять вспыхнул яркий голубой свет, и я увидел прямо перед собой обнаженную беременную женщину с рогами. Увидел и остановился, пораженный потрясающей мифической выразительностью этой каменной бабы, вынырнувшей из глубины прошлых тысячелетий, точно молния выхватила ее оттуда. Чтобы убедиться, что это не видение, я подошел во тьме к бабе и ощупал ее мокрое каменное тело. Мне хотелось еще раз увидеть ее, но молния больше не вспыхивала, гроза отказывалась хоть еще на один миг осветить гениальное древнее изваяние, созданное за тысячу лет до рождения грека Фидия.

Гром уходил вдаль, глухо грохотал где-то над саянскими хребтами. Ливень затихал. Я двинулся дальше в ту сторону, где предполагал найти Синее озеро. Отыскать в темноте дорогу было невозможно. Брел наугад. Брел так с полчаса, до нитки мокрый, беспомощный, слепой в этой черной ночи. И вдруг, ступив в какую-то пустоту, рухнул в глубокую яму, ударился в земляную стену лбом. Очнувшись от боли, ощупал эту стену. Нет, это был довольно крутой откос, поросший травой, мокрой, но все-таки жесткой, очевидно, ковыльной. Значит, я упал в давнишнюю раскопку древнего могильника. Поднялся и ощупал другой откос, противоположный, с которого свалился. Он тоже был травянист. Я прошел десятка два шагов между этими откосами, ощупывая то один, то другой. Нет, некропольные раскопки (я много их видел в степях) бывают широкие, квадратные или круглые. Это не археологическая большая яма, а глубокая канава, прорытая тысячелетие назад. Такие канавы, заросшие ковылем, иногда довольно глубокие, но чаще всего едва заметные, почти сравнявшиеся со степной поверхностью, тоже нередко попадались мне на пути. Они остались от древней оросительной системы, разрушенной ордой Джучи-хана. Может быть, этот канал соединялся в древности с Синим озером, подумал я. Не выведет ли он меня к чабанскому стану? Пожалуй, действительно выведет. Вероятно, он начинался когда-то у озера. Но в какую сторону текла вода? Надо идти против былого течения. Поразмыслив, я двинулся по каналу в ту сторону, где местность, казалось, была выше. Вскоре под ноги попала какая-то палка. Я поднял ее и, медленно шагая по канаве, ощупывал найденным посохом то дно былого канала, то откосы. Но откосы эти становились все ниже и отложе, а потом канава совсем исчезла. Я оказался на равнине. Может, вздымались где-нибудь невдалеке холмики с могильными стоячими плитами, но я ничего не мог видеть во тьме. А она, эта густейшая, почти осязаемая тьма, нисколько не разрежалась, а становилась все плотнее и чернее, так что уж руку свою не увидишь, если даже поднесешь ее к самым глазам. И опять начинался дождь. Крупные редкие капли щелкали по моему насквозь промокшему, затвердевшему парусиновому плащу. Я отошел с километр от того места, где потерял канаву, и остановился, поняв, что заблудился. И только остановился, недалеко впереди распахнулось Синее озеро, освещенное молнией, большое и действительно синее под фосфорически голубым трепетным сиянием. Молния погасла, темень разразилась раскатом грома и шумом ливня. Оглядевшись, я увидел в стороне желтый квадратик света и побежал на этот тусклый, робкий огонек.

Вот она, походная избушка на колесах. Я впрыгнул в проем открытой двери. В избушке, к моему удивлению, никого не оказалось. Вдоль одной стены стояли два топчана. Они были застланы серыми байковыми одеялами. На столе у окна горела керосиновая лампа с пузатым закопченным стеклом. Я перегнулся через стол и глянул в оконце. В этот момент молния осветила плотно скучившуюся отару серых овец и дощатую изгородь. Молния трепетала, наверное, целую минуту, и одновременно грохотал страшный гром. Отара, перепуганная, ошалелая, металась по загону, пытаясь из него вырваться. Она кидалась прямо на изгородь. Я увидел и чабанов — Матвея Васильевича и его помощника Петю. Они бегали вокруг загона, отгоняя овец от тех щитов ограждения, на которые напирала рвущаяся отара, способная свалить это дощатое сооружение. Я бросился на помощь чабанам, но, выскочив из домика, ничего не мог увидеть в шумящей темноте. Тусклый свет, падающий из окошка, не доходил даже до ближних щитов изгороди.

— Матвей Васильевич! — крикнул я.

— Кто там? — отозвался знакомый басовитый голос. — Путешественник? Иди в хату, не мокни.

— Может, помочь?

— Поздно, браток, гроза отступила.

Я вернулся в избушку. Скоро вошли в нее и чабаны.

— Значит, сдержал слово, — сказал Матвей Васильевич, поставив к стене фонарь, потухший, видимо, под ливнем. — Спасибо, уважил старика, вернулся ко времени. — Он повесил на большой гвоздь, вбитый в стену, брезентовый плащ и старенькую, обшарпанную кожаную фуражку.

— Я-то вернулся, а вас до сих пор нет на хуторе, — сказал я.

— Ничего не поделаешь — гроза. Я еще перед закатом почуял ее.

— Теперь она прошла, запрягайте лошадку, поедем.

— Прошла, говоришь? Нет, только на время затихла. Вот-вот опять разбушуется, еще пострашнее. Подождем.

Пол вагончика несколько прогнулся в середине, и в ложбинке скопилась лужа воды, стекшей с нашей одежды. Матвей Васильевич взял в углу ветошку и принялся проворно и по-женски ловко ею орудовать, собирая воду, то и дело выжимая тряпицу над тазом, легко сгибаясь и разгибаясь. Прожил ровно семьдесят нелегких лет, а этим быстрым его движениям мог бы позавидовать и сорокалетний. Покончив с лужей, он стал умывать руки под жестяным рукомойником, звякая его соском. «Комната», тускло освещенная керосиновой лампой, вдруг ярко озарилась. Матвей Васильевич повернул голову к окошку, в котором трепетал свет молнии.

— Вот она… — заговорил он, но тут ужасный удар грома заглушил его голос.

Матвей Васильевич торопливо вытер руки полой куртки.

— Пошли, братцы, — сказал он.

Мы выскочили из вагончика и подбежали к дощато-щитовой изгороди загона. Чабан кинулся к дальней, задней ее стороне, на которую напирала отара, сбившаяся в плотную серовато-белую массу, освещенную молнией. Петя встал с правой стороны загона, я — с левой. Молния, полыхавшая, казалось, целую минуту, погасла. Над нами сомкнулась тьма и где-то высоко и чуть в стороне раздался короткий, но ужасающе мощный удар грома, и сразу как-то ступенчато покатились наискось вниз, к нам, раздельные взрывы, один другого оглушительнее, и последний из них тарарахнул над самым станом, и вслед за ним послышался шум бегущей невидимой отары — она, угадывалось, кинулась к передней стороне изгороди, к слабенько светившему окошку чабанского жилища. Мы с Петей подбежали к этой изгороди и уперлись плечами в дощатые щиты. Они, как и крепящие их столбики, уже покосились от напора отары, а одна нижняя перекладина сильно прогнулась и потрескивала, надламываясь, и я подпирал ее коленом. Мы криками отогнали отару, но тут увидели, как она, освещенная опять полыхнувшей молнией, ринулась под хлынувшим ливнем к боковой стороне изгороди. Мы все трое бросились туда, но овцы, еще пуще перепуганные очередными сильнейшими ударами грома, успели продавить и оторвать от перекладин три доски, и несколько ошалевших скотинок вырвалось из загона. Матвей Васильевич заслонил собою узкий пролом и громким окриком остановил натиск взбешенной отары.