Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

— Это моя бабушка, — сказал хайджи. — От своей родной мать я к ней убегал, когда был совсем мальчишка. Каждый день сидел тут в траве, смотрел на нее. Она тоже смотрела на меня. Сначала было маленько страшно. Потом я узнал ее. Свой предка узнал. Давнишнюю жизнь своего народа узнал.

Я сжег, наверно, десяток спичек, освещая выветренный, точно изъеденный оспой, камень, все вглядывался в это поразительное лицо, которым глядел на меня древний мир.

— Днем надо смотреть, — сказал хайджи. — Пойдем.

Я погасил спичку и поспешил за стариком, боясь потерять его в темноте.

— Завтра будем кругом тут ходить, — говорил он где-то недалеко впереди. — Тут каждый камень с детских лет знаком.

Мы вошли в обыкновенную деревенскую улицу. Справа и слева домовито теплились окна, и мирный их свет казался мне светом человеческого счастья. Почувствовав близкий отдых, я сразу ослаб. Улица показалась мне нескончаемо длинной. Спросить старика, далеко ли его жилище, мне было стыдно. Чтобы подготовить себя к худшему, я убеждал себя, что идти надо до конца улицы. Но хайджи, к моей радости, неожиданно свернул к небольшому дому — обыкновенной русской избе, какие начали здесь строить в восемнадцатом веке. Изба светила в улицу тремя радушными окнами. Среднее было открыто, из него, облокотившись на подоконник, смотрела на дорогу старушка в черном платке. Увидев нас, она разогнулась, повернулась к кому-то в избе и, видимо, предупредила, что хозяин ведет гостя. Когда мы вошли во двор, дверь дома была уже распахнута и полоса света лежала дорожкой. На крылечке стояла пожилая женщина.

— Моя дочь, учительница, — сказал старик.

Женщина подала мне руку и отступила в сторону, пропуская нас в дверь.

Посреди избы, сложив руки на животе, стояла сухонькая старушка в темном широком платье. Платок, завязанный узлом на затылке, туго обтягивал ее маленькую голову. С плеч ее падали косы — четыре черные блестящие плетки.

— Моя жена, — сказал старик.

Хайджи положил чатхан на лавку, подставил мне стул, сам пошел к задней стене и сел там на кровать, упершись руками в колени. Обе женщины ушли в кухню.

Я огляделся. Изба, освещенная большой лампой, казалась чересчур просторной. В правом переднем углу стоял квадратный стол, покрытый белой скатертью. У левой стены — сосновая некрашеная книжная полка. Среди книг я узнал знакомый том сказаний и песен хайджи. У него было два таких тома, хотя могло быть и десять, если бы записывалось все, что он сочинял и пел. Но сам он не записывал, и в печать попало лишь то, что изловили хакасские фольклористы.

Я поднялся, подошел к стеллажу и начал искать вторую книгу хайджи. И вдруг услышал вскрик женщины. Я обернулся. Дочь стояла перед отцом со стопкой тарелок и, нагнувшись, смотрела ему в лицо.

— Что с тобой? — испуганно спрашивала она. — Тебе плохо? Сердце?

Старик сидел, все так же упершись руками в колени, но морщинистое лицо его было бескровно-серое, глаза — закрыты, зубы — стиснуты.

— Мама, отец умирает! — крикнула дочь и сунула мне в руки тарелки, которые она несла на стол. — Надо врача!

— Пошто так кричишь, дочь? — сказал старик, открыв глаза. — Сними мой сапог. Я буду маленько лежать. Принеси холодной воды.

Дочь кинулась в кухню. Я поставил тарелки на лавку, снял со старика сапоги и помог ему лечь на кровать. Жена принесла из спальни верблюжье одеяло и укрыла его. Дочь подала ему воды. Он глотнул один раз и поставил стакан на край лавки.

Мы все трое стояли около кровати и молчали.

— Зачем так стоите? — сказал он. — Зачем пугалась, Анна? Никакой врач не надо. Иди на кухню, готовь ужин. Человек есть хочет.

Дочь ушла в кухню и оттуда, отдернув дверную занавеску, кивнула мне головой. Я догадался, что она зовет меня.

— Он никогда не болел, — заговорила она шепотом. — Такие не болеют, а сразу умирают. Я побегу за врачом. Вы ужинайте. Мама подаст вам на стол.

— Какой тут ужин, — сказал я. — Идите скорее за врачом.

Я вышел из кухни, подвинул стул к кровати и сел к старику. Анна юркнула в дверь.

— Куда она пошла? — спросил хайджи.

— Не знаю, — солгал я.

— Она за врачом пошла, — сказал старик и так посмотрел на жену, будто она была виновата, что дочь не послушалась. — Иди ворачивай ее.

Старушка поспешно вышла из избы: знала, что не сломить этого упрямца.

— Хорошие люди, — сказал старик, когда мы остались одни. — Жалко. Жена всю жизнь была друг. Много добра делала. Дочь рано потеряла мужа, всю любовь мне отдала. Хорошие люди. Жалко. Старик уходить будет.

Женщины скоро вернулись.

— Пошто, Анна, не хочешь слушать? — сказал старик. — Не надо никакой врач. Собирай стол. Ужинайте. Мне чашку чая давай. Буду маленько греться.

Анна взяла с лавки тарелки и поставила их на стол. Принесла из кухни кастрюлю с супом.

Потом мы ужинали, а старик, опершись одним локтем на подушки, пил чай.

— Зачем, Анна, боишься? — тихо говорил он. — Ничего страшного нету. Пришла осень — старые листья падают. Дерево не умирает. На ветках новые почки есть. Никакого конца нету.

Старик поставил недопитую чашку на край лавки, подтянул до груди одеяло, закинул руки за голову и задумался.

Мы ужинали молча: все с тревогой поглядывали на старика. Он все думал, уставившись в потолок. Потом, уловив наше печальное молчание, повернул голову и, посмотрев на нас с испугом и удивлением, сбросил с себя одеяло. Поднявшись, опустив ноги на пол, достал из-под кровати сапоги.

— Собирай, Анна, народ, — сказал он. — Буду петь.

— Ты что, отец? Кого сейчас соберешь? Все на полях.

— Не все, — сказал хайджи. — Не все, дочь, на пашне. Стариков собирай, старух собирай, ребятишек собирай.

Анна пожала плечами, встала из-за стола, надела плащ, накинула платок и вышла из дома. За ней вышла и мать. Она-то куда? Я повернулся к окну и стал наблюдать за старушкой. Она шевелилась посреди темного двора, и я никак не мог понять, что она там делала. Понял только, когда около нее вспыхнул огонь.

Через час вокруг костра сидели прямо на земле старики, старухи и дети. Хайджи глянул в окно, улыбнулся, взял с лавки чатхан и снял с него зеленый парусиновый чехол.

— Старик не умрет, — сказал он. — Мы не дадим ему умирать. Пойдем к народу.

Я что-то задержался в доме, а когда вышел во двор, старики несли хайджи от крыльца к костру. Они положили его на землю и стали около него большим полукругом. Он неподвижно лежал на траве лицом вверх, освещенный пламенем. Старики и старухи смотрели на него и тихо переговаривались. О чем они говорили, я не понимал, но видел, что они были спокойны и торжественны. Они верили в его бессмертие. Хайджи не умер, умер старик, долго носивший его по земле.

Я бродил тогда по Хакасии, стране жарких степей, где, однако, еще не высохли послеледниковые озера, неожиданно иногда открывающиеся перед путником среди полей или серовато-красных холмов, едва прикрытых сухотравьем. Моим пристанищем был овцеводческий хутор, дом чабана Матвея Васильевича, русского человека, выросшего в хакасском улусе. Я отправлялся в ту или другую сторону степного раздолья на несколько дней и опять возвращался к чабану слушать вечерами легенды и предания: они помогали мне постигать историю этой страны, здешнюю степную жизнь, уходившую своим началом в глубочайшую древность — в тысячелетия динлинов, далеких голубоглазых и желтоволосых предков хакасов (хакасы обрели свое имя и утратили европеоидность в первые века нашей эры, успев уже смешаться с южными засаянскими пришельцами — тюркскими племенами).